Люди в летней ночи - Франс Силланпяя

Позже казалось, будто в результате этой стычки верстак сделался его хозяину еще дороже. В первое время на новом месте Куста использовал его весьма усердно. Частично потому, что собственному новому хозяйству требовались различные вещи, которые не имело смысла брать с собой из старого дома, частично потому, что он мастерил нужные вещи и для новых соседей, которые вскоре признали его умелым и надежным человеком. В Салмелусе было много поделочной древесины, оставшейся не использованной в период упадка, часть ее лежала еще со времен отца Кусты. Ее Куста тоже не выставил на торги, а, уезжая, увез с собой.

Покидая Салмелус, Хильма плакала. Это был бессильный, беспомощный плач слабого человека, покорившегося тому, что невозможно было предотвратить. Она оплакивала попавших в чужие руки коров и другую скотину, оставшуюся в доме кошку, которую в холодные зимние дни дети выпускали из дома, а потом впускали обратно — да-а, и умерших детишек оплакивала она, остающихся здесь, в другой волости; она почти оплакивала и эту, единственную выжившую и сидящую у нее на руках большеглазую, с длинными ресницами Силью. Вот так, тихо плача, покидала она этот дом, куда пришла однажды осенним днем, когда юная душа ее была переполнена каким-то необыкновенным чувством нежности. Тогда еще могучий дух старого хозяина-покойника и его как бы оставшиеся невысказанными мысли наполняли атмосферу дома. И в эту атмосферу необычным образом погрузилась юная ничтожная девчонка из бедной торпы со своими знаниями и представлениями о жизни.

Теперь она покидала этот дом — похудевшая, угловатая, с заплаканными глазами. Где-то за углом видели ее мать, Тильту Плихтари, и младшую сестру, подсматривавших за этим исходом. С годами, конечно, одна постарела, другая повзрослела, но суть их характера от этого много не изменилась. И теперь, как и раньше, в уголке губ Тильты, казалось, притаилось наготове какое-то ехидное словечко, а голова ее младшенькой была, как и прежде, важно вскинута и, казалось, слегка вздрагивала. Обе они не осмеливались выйти из-за укрытия. Возчиком снова был старый Вооренмаа, он правил лошадью, тащившей сани с поклажей, а Куста — той, что везла сани с семьей. Лицо старого Вооренмаа было сурово-серьезным. Он тоже инстинктивно ощущал себя последним представителем царившего некогда в Салмелусе родового духа.

Дом остался позади, и вскоре поехали мимо того места, где отходила колдобистая дорога на Плихтари. До этих пор плач Хильмы был беззвучным, теперь же послышались всхлипывания, она предчувствовала, что не ходить ей больше по дороге в Плихтари, что перед нею незнакомый путь, который ведет в совершенно чужие места и полную неизвестность.

Куста ничего не делал и не говорил, он лишь поправил платок на голове маленькой Сильи, ибо день был ветреный. На самом деле поправлять платок вовсе не требовалось. Для Кусты этот день не был особенно тяжким. Внутренняя борьба в нем уже давно завершилась, он знал, куда едет, и теперь впервые за долгое время чувствовал себя свободнее.

Хильма еще немного повсхлипывала, покуда лес вокруг не стал почти незнакомым. Едущий следом Вооренмаа беспричинно покрикивал на лошадь. Он уже настолько постарел, что подбородок его задрожал и глаза увлажнились, когда он услыхал всхлипывания Хильмы у той развилки дорог и подумал, как эта дорога связала судьбы людей Салмелуса и Плихтари, и вспомнил свои отношения с людьми по обоим концам этой дороги.

Лес, через который они теперь ехали, принадлежал Салмелусу. Куста едва ли бы и вспомнил об этом, если бы в одном месте не заметил мужчин, валивших деревья. То были люди Роймалы, и среди них несколько бывших батраков Кусты. Они как раз свалили мощную ель с поникшими лапами и очищали ствол. Увидав едущий по дороге обоз, они приостановили работу и тупо уставились на проезжающих и так стояли еще и потом некоторое время, словно обоз проехал мимо них слишком быстро.

На том месте душевное спокойствие Кусты было слегка потревожено, словно он опять невзначай поглядел через раскрытую дверь риги Салмелуса на то место, на котором умер отец. На мгновение он подумал о своей смерти — где и как она случится. К тому времени Хильма уже успокоилась, а старый Вооренмаа позволил лошади идти, как ей самой хочется. День переезда проходил, приближались к цели.

Вышло так удачно, что на сознании маленькой Сильи прибытие на новое место жительства никак не отразилось. В конце пути она уснула так крепко, что не проснулась даже тогда, когда ее внесли в дом. Бывшие жильцы дома в честь своего отъезда протопили дом до опасного предела, но это оказалось кстати, ибо пока вносили вещи в дом, двери то и дело оказывались распахнуты настежь. Силья спала закутанная по-дорожному на большом столе людской до тех пор, пока выстывшая за дорогу постель не согрелась.

На следующее утро первым приветствовало ее проснувшиеся большие глаза солнце небесное, золотые лучи которого играли зайчиками на полу этой новой и странной комнаты. Тут были и отец с матерью, выглядящие как и прежде. Но отец у бокового окна строгал что-то на верстаке, а мать чистила картошку у плиты, встроенной в теплую стену. Не было ни Тааве, ни Лауры, они ведь остались там, в яме — или если они не остались в чулане, но ведь тут нет того чулана, это же ясно по всему. Из-под рубанка отца вылетали красиво закрученные стружки — стало быть, это людская? Никогда раньше Силья, просыпаясь, не видела отца строгающим у верстака. Это было чудом того утра. Ножик в руке матери плавно срезал кожуру с картофелины, — или это кухня, и мать взялась выполнить работу Ловийсы? Но самым чудесным было все же солнце и вообще свет, льющийся из всех трех окон, дома оба окна были в одной стене, в других стенах были только двери. И самым непривычным было то, что, когда Силья проснулась, отец и мать занимались своими делами здесь, в этой комнате.

Однако же все было очень счастливо. Правда, чистя картошку, мать кашляла, и на лице ее было знакомое выражение измученности. Но Силья знала очень хорошо, что стоит ей вылезти из постели и подойти к матери, та прекратит свою работу, возьмет Силью на руки и приласкает ее и что тогда отец остановит рубанок и повернет свое улыбающееся лицо к ней и матери. А позже отец наверняка возьмет ее на руки и понесет наружу, туда, откуда беспрерывно и бесконечно льется на пол это удивительное сияние.

Это пробуждение стало первым, что Силья ясно запомнила на новом месте, и оно осталось в ее памяти на всю жизнь. Она также помнила, что отец тогда действительно носил ее на руках по двору их нового места жительства, все время объясняя и показывая, иногда опускал ее на землю, лепил из снега забавные шарики и кидал ими в Силью, пытаясь рассмешить ее. Все это девочка помнила ясно, зато вовсе не могла припомнить, как выбралась из постели и оказалась на руках у отца.

Малышка не запомнила этого потому, что, когда она выбралась из постели, мать не приласкала ее, как бывало иной раз, а принялась одевать, и лицо ее оставалось все таким же измученным, какое Силья увидела, еще лежа неподвижно в постели, незаметно для родителей открыв глаза навстречу солнцу и всему тому, что оно, осветив, позволяло увидеть.

Измученная женщина, чистящая картошку, — такой запомнилась мать ее единственной оставшейся в живых дочери. Мать хотя и прожила после переезда еще какое-то время, но в ее жизни не случилось больше ничего такого, что отложилось бы в глубине сознания ребенка. Когда в озере поблизости лед подтаял и люди осторожные не решались уже ехать по нему, а лихачи проваливались с лошадью в воду, Хильма Салмелус — так по фамилии мужа, а не по названию хутора, хозяйкой которого она была теперь, ее называли здесь, в округе, — слегла и больше уже не встала. Эта смертельная болезнь Хильмы тоже стала своеобразным испытанием в жизни Кусты — последним, такой же глубочайшей ямой на дороге жизни, как и тот вечер в комнате Роймалы, когда договорились о продаже Салмелуса. Но это испытание здесь не было унизительным, оно стало решающим этапом на пути духовного очищения Кусты Салмелуса.

Некогда этот мужчина, перегнувшись через плечо юной служанки, опустил позади нее на веранду старого родового дома уздечку и стал ей очень близок. Теперь прислуга, баба из местных, увидела, как этот новосел Салмелус прижался щекой к холодному лбу своей умирающей жены. Та была еще в полном сознании и улыбнулась мужу так ласково, как смогла. Чужая женщина, оказавшаяся свидетельницей, не могла даже и предположить, сколько всего заключалось в той улыбке — несмотря ни на что.

Маленькая Силья в эти минуты бегала по двору. Ее целиком захватило новое впечатление. С озера доносились в тот день, не прекращаясь, странный треск, скрежетание и иной раз даже устрашающий грохот. Что-то происходило совсем близко. Это было так интересно, что девочка больше ничего вокруг не замечала. И даже вынос тела умершей матери прошел мимо ее внимания. Лишь позже, вечером, ей сказали, что с матерью случилось то же, что с Тааве и Лаурой там, в прежнем их доме. Но Силье тогда было гораздо важнее получить объяснение, что за скрежет и треск слышались с озера весь день. Отец объяснил ей это, уложив спать — на сей раз в свою постель: