Люди в летней ночи - Франс Силланпяя

— Видишь ли, когда лето проходит, наступают холода, делается все холоднее и холоднее, все цветы и бабочки засыпают, умирают, а озера покрываются льдом. Так и наше озеро замерзло зимой. Но потом опять солнце начинает подниматься, становится теплее и радостнее. Тогда начинает таять лед и на озере, — тая и исчезая, он трещит и скрежещет…

Отец заметил, что единственный его ребенок, его на всем белом свете теперь единственная, уже спит. Она уснула, когда он говорил о цветах и бабочках. Ребенок будто хотел последовать за этими своими близкими знакомыми по их легкой дороге смерти.

Близилось лето. Куста Салмелус жил в своей избе, жил и старел, но был теперь свободен от многого, угнетавшего его душу. Этот гнет казался уже таким давним, что невозможно было сказать, когда он начался; за всеми тяготами лишь отсвечивало в памяти что-то счастливое и сильное — отблеск золотых дней юного одиночества. Правда, одинокими были и все последующие дни, в этом смысле они никогда и не менялись, но вот золотой блеск исчез из дней среднего возраста и начинающейся старости.

Весна развивалась бурно, природа проснулась, и все живое пошло в рост. И маленькая Силья росла на глазах у отца вроде бы быстрее, чем прежде. Пришлось задуматься о платье для нее, изношенная зимняя одежда напоминала показавшуюся из-под растаявшего снега землю. Ребенку нужно новое и поярче — вроде тех цветов, что просыпаются в еще серых после зимы кустарниках неподалеку от дома. Надо пойти в деревню, к портнихе, воскресное утро — самое подходящее для этого. Там много смеялись и весело шутили и лица у всех были добрые, когда с маленькой барышни снимали мерку. Так происходило отчасти и потому, что заказывать явился сам немногословный отец. После ухода Кусты с Сильей оставшиеся говорили, стоя на крыльце дома портнихи:

— Надо же, девчушка-бедолага потеряла мать, едва только они сюда переселились. — И добавили: — Но отец-то сильно о ней заботится. — И потом еще говорили, кто что знал об этих новоселах. Одна сказала, что они владели имением там, в третьей отсюда волости, и разорились, но другая уверяла, что на разорившихся они не похожи, ведь они приобрели тут и жилье и землю; слыхать, отец девчушки просто устал вести хозяйство, когда жена захворала, дети померли и стали одолевать трудности, вот потому на такой маленький хутор и перебрались…

А Силья семенила рядом с Кустой по дороге, замечала в природе разные разности и делилась наблюдениями.

— Почему по озеру прыгают такие блестки, будто малюсенькие зверюшки? — спросила девочка.

— Видишь ли, когда там возникает маленькая волна, вот такая, — Куста показал рукой движение волны, — тогда бок каждой маленькой волны на какой-то момент делается вроде бы зеркалом, в котором на миг отражается солнце. Погоди, когда вернемся домой, я тебе покажу.

И они возвращаются в дом — Силья впереди, напевая и вприпрыжку, отец следом, бодрым шагом и с видом много знающего старшего брата. Затем, сняв со стены возле окна зеркало, отец принялся объяснять, как поблескивает поверхность воды, но они оба так развеселились, что вскоре стали опасаться, как бы не уронить зеркало или не ударить по нему. Силью эти забавы с зеркалом до того увлекли, что говорить одновременно о волнах озера стало совершенно бессмысленно. Девчушка без устали пускала солнечный зайчик по стенам, полу, углам печи, и веселью ее не было предела, когда она догадалась пустить зайчик на пиджак отца, оттуда на его подбородок и наконец в глаза, так что отцу пришлось сперва зажмуриться и затем вообще отвернуться. И тогда зайчик побежал по спинке кровати, по верстаку и… снова по лицу отца.

Кусту удивило такое дочкино веселье. Не то чтобы он об этом сильно задумался, но каким-то образом он, однако же, был потрясен тем, что… до сих пор ребенок никогда не забавлялся с солнечным светом. Видно, солнечный луч никогда не падал на это зеркало… Теперь забава зашла столь далеко, что отцу пришлось ее прекратить: девчонка принялась уже заводить зеркало себе за спину и могла так легко разбить его…

Жили они без особых приключений. Отец проводил большую часть времени за столярным верстаком, отвлекаясь лишь на приготовление пищи. Куста не хотел брать в дом чужого человека, раз он сам кое-как управлялся по хозяйству. Когда уж было не обойтись, он звал Мийну, жившую на другом конце деревни, за холмом, и кормившуюся случайными работами. Еще в деревне оказались старики хозяева, муж и жена, водившие знакомство еще со старыми владельцами Салмелуса, даже, возможно, находившиеся в отдаленном родстве с ними; старуха часто присылала Кусте и Силье чего-нибудь с пылу с жару, особенно после того как Куста смастерил ей красивое низкое кресло-качалку, в котором старушке удобно и приятно было покачивать свое бренное тело.

Вот так Куста с Сильей прожили вдвоем первое лето на новом месте. Девочка познакомилась с разными птицами и еще больше — с цветами. Видела она и мальчишек-рыболовов. Покрыв голову какой-нибудь старой шляпой, закатав штанины, они бродили у края воды и поглядывали с любопытством поверх своих удочек на опрятно одетую девчонку, стоявшую наверху, на береговом обрыве. Мальчишки у себя в избе что-нибудь да слыхали об этих новых поселенцах, о мужике и его девочке, которые так мало общаются с другими жителями округи.

Настало время жатвы. Тот старичок хозяин позвал Кусту на помощь. Но Кусте пришлось взять с собой Силью, и пока взрослые были в поле, девчушка могла оставаться в доме или во дворе хозяев. Там были дети и некоторых других жнецов, в том числе и двое детей Мийны, той, что жила случайными заработками. У них не было отца, так говорили.

— Он умер, что ли, и его отвезли на кладбище, как мать и Тааве с Лаурой? — допытывалась Силья у отца, крутясь возле него во время обеда.

— Наверное, так оно и было, — ответил Куста, улыбаясь, но другим работникам, лежавшим тут же на траве, эта улыбка не предназначалась. Невольно он продолжал вести себя также, как прежде, будучи хозяином Салмелуса.

— Ни на каком он не на кладбище, он нынче там, на поле Коккинена горбатится, — сказал болтливый портной, который по случаю страды тоже слез сегодня со стола и взял в руки серп вместо ножниц.

Прежде, услыхав такое, Куста Салмелус встал бы и, не проронив ни слова, ушел бы в дом, из чего работники могли бы заключить, что «хозяину это не понравилось». Но… теперь он не был тут никаким хозяином, а сидел вместе с другими жнецами на чужом дворе. И отсюда он мог уйти лишь на поле, как только пробьет колокол. Он вынужден был взять сюда с собой своего ребенка, которому до ужина играть здесь с безотцовщиной. Возникла досадная неловкость, когда Силья после слов портного продолжала допытываться: так есть ли у них все-таки отец или нету, и Куста сказал недовольно:

— Небось тот портной знает, — и добавил, обращаясь к Силье таким тоном, что та сразу послушалась: — Ты прекрати задавать вопросы!

Силья притихла и отошла, но не пошла сразу к детям Мийны. Разговора между мужчинами больше не было. Но к мнению о Кусте Салмелусе добавилась небольшая, но важная деталь. Вскоре после обеда стали жать у самого двора, и тогда детишки тоже вышли на поле, и Силья все время держалась подле отца.

Лето кончалось, вот-вот начнут подниматься дымки над ригами, и на оконный карниз перед самым лицом Сильи явилась маленькая шустрая птичка, которая, склонив набок головку, заглянула в комнату.

— Это синица, — сказал отец, собрал мясные и хлебные крошки и высыпал их за окно на карниз.

— Пикисуу-пикисуу-пикисуу-тию-тию-тию… — раздавалось снаружи, и отец еще не успел вернуться обратно в комнату, а уж синичка опять была на том же месте и усердно клевала кусочек мяса, держа его между коготками. Эта птичка стала приятельницей Сильи на всю зиму. И Силья считала ее единственной подружкой, — туда, за окно, лишь изредка прилетали другие синицы. И если иной раз там появлялась еще и вторая, Силья считала «настоящей» первую.

Маленькая Силья плыла по морю жизни, все дальше удаляясь от первоначального берега. Ее органы чувств развивались, их восприимчивость расширялась. Каждое впечатление, которое окружающая жизнь посылала в закрома ее памяти, оставалось там, но некоторые из них сразу проваливались куда-то так глубоко, что сама хозяйка этих закромов, повзрослев, уже не поверила бы, что владеет такими запасами. Хотя они и оттуда, из тайников души, продолжали свое воздействие…

В первую же здешнюю зиму и случился однажды такой провал в сознании. Тогда недели две кряду синички Сильи могли сколь угодно усердно попискивать на углу дома и как угодно шустро скакать по карнизу и заглядывать в окно — никаких крошек им не перепадало. В доме воцарилась тишина, детское личико в окне не показывалось, а мужчина ходил по комнате очень осторожно. При таком положении дел синица могла долго и грустно сидеть за окном. Лишь когда всходила луна, она улетала на место своего постоянного ночлега на чердаке.