Новый Мир ( № 5 2005) - Новый Мир Новый Мир

Можно ли живопись выразить словами? Или музыку? В студенческие годы я должна была на семинаре по философии ответить на вопрос: можно ли средствами другого искусства передать содержание “Сикстинской мадонны” Рафаэля? Преподаватель, фамилия которого — Резник — воспринималась как прозвище, потому что он безжалостно срезал студентов на экзаменах, остался доволен моим отрицательным ответом. Теперь, читая эти письма о живописи, я думаю: можно все, был бы талант.

Письма — на редкость удачно выбранный жанр. Он позволяет не быть последовательным и систематичным, позволяет повторяться, возвращаясь к одному и тому же мотиву, и подходить к предмету с разных сторон, он дает простор лирике, не сковывая мысль прямолинейностью сюжета. Фрагментарность — одно из свойств лирического высказывания. Повтор — излюбленный поэтический прием. Разнообразие разговорных интонаций и свобода разговорного языка удивительным образом сочетаются с серьезностью профессионального подхода. Честно говоря, в жанровом отношении я не знаю ничего похожего на это сочинение.

Автор не излагает нечто заранее ему известное, а как бы перебирает свои ощущения вкупе со знаниями о предмете; это, по его собственным словам, “лабораторная работа с материалом”; он предлагает способ видения и переживания, а читатель готов вместе с ним всматриваться в обобщенный образ живописи и манеру отдельных художников, “пока зрение и понимание не насытятся”.

Это художественная проза, состоящая из 99 поименованных коротких главок: “Пространство”, “Метаморфозы”, “Темпоральность”, “Проклятые вопросы”, “Из небытия”, “Всеядность”, “Сырое и вареное”, “Фрагмент и целое” и т. д.

Любопытны и показательны начала этих главок: “Дорогой Олег, универсальность пространства как категории представления или онтологии…” (письмо 1); “Вот стоит в комнате телевизор…” (письмо 10); “Все хвалы, расточаемые живописи как таковой, не отменяют…” (письмо 13); “Благодать жизни в немалой степени состоит в том…” (письмо 14); “Олег, мне кажется, что гештальтпсихологи не обратили внимания…” (письмо 19); “Хочу коснуться темы „поворота головы”…” (письмо 31) и т. д.

На что похожи эти интонационно разные фразы? Я нарочно обрываю их, не доводя до точки, чтобы подчеркнуть сходство с начальными строками стихотворений, со стихами, лирический сюжет которых, можно сказать, блистает отсутствием зачинов. Лирические стихи, как эти письма, с первых строк окунают читателя в глубину ветвящейся, образной мысли. На вопрос “о чем это письмо?” бывает так же трудно ответить, как на вопрос, о чем стихотворение. Названия писем условны и часто имеют игровой характер. Тем, затронутых в письмах, так же немного, как тем лирической поэзии. А разнообразие сюжетов так же удивительно. Если привлечь музыкальное искусство, как это постоянно делает автор, письма сравнимы с этюдами.

И конечно, книга превращает читателя в зрителя. Но живопись в ней является совершенно необычным путем — при помощи абстрактных понятий: пространственность, темпоральность, предметность, телесность, цвет, свет… О живописи написано много, инвентарь искусствоведческой мысли обширен, но он существует сам по себе, а живопись — сама по себе. В этюдах Раппапорта понятия из круга абстрактных сущностей незаметно переходят, перетекая одно в другое, на чуждую им территорию художественных смыслов. Пространственность и темпоральность у него получают признаки телесности, “цвет выступает в качестве предмета, а предмет в качестве цвета”, как сказано им о живописи новейшего времени. Садовые ножницы внеположны миру растений, но в мандельштамовских стихах образуют дивное с ним единство: “И кривыми картавыми ножницами / Купы скаредных роз раздразни”.

“…Художник трет, месит, льет что-то из банок, разбрызгивает… Ремесленные процедуры приобрели художественный смысл, их результат включается в „содержание” живописи. Поверхность становится объектом любви, нежности, грубости, одним словом — неравнодушия” (письмо “Ювелирное дело”). А вот фрагмент из письма “Ремесло”: “Выбор бумаги, карандаша, краски, кистей, всевозможных материалов и приспособлений важен потому, что художник, приспосабливаясь к ним, начинает относиться к ним с участием… К излюбленным средствам художника относятся не только материалы, но и приемы, по которым эксперты опознают руку мастера. Гоголь в образе Акакия Акакиевича вывел не графомана, а художника… Каждый художник, подобно Акакию Акакиевичу, имеет свои любимые графические мотивы и наслаждается, нанося их на бумагу… Художники часто заполняют листы бессвязными графическими мотивами, разогревая руку, — так музыканты играют гаммы… Гаммы исчезают, а графические каракули растут и множатся, образуя некое подобие организмов…” И еще: “Ремесленная работа — это любовь к массе технических деталей; творчество начинается не с высоких материй, а с каллиграфической беглости, навыка, умения положить и размешать краску…” И через сто страниц: “Мне трудно поверить, что художником движет любовь к человечеству, но очень легко представить, что в нем есть подлинная любовь к какому-то сорту бумаги или туши” (письмо “Великие мелочи”).

Вот такой характер носит композиция этой книги: мотивы повторяются всякий раз в несколько иной аранжировке — как в музыкальном произведении, как в стихах.

При четком разграничении знания и интуиции, языкового мышления и изобразительного языка Раппапорт обнаруживает их глубинную связь, “двойную логику” при “чтении” картины.

Но никакая логика не поможет видеть живопись, если воображение не владеет простым и в то же время загадочным трюком, необходимым как самому творцу, так и потребителю творений. “Живопись и ее цвет могут быть истолкованы как взгляд на мир из небытия. Оттуда мир виден освещенным ярким светом, напоенным цветными тенями… Рама картины, которую обычно истолковывают как средство сопряжения ее с интерьером, может быть истолкована как часть тоннеля, в конце которого не только свет, но и — цвет”. В самом деле, там, где царит дух в нашем воображении, “где мысль одна плывет в небесной чистоте”, — нет цвета, и мы, взирая оттуда на мир земной, видим его ярким и красочным. “Живопись… это — вид оттуда”, — говорит нам автор в письме под названием “Из небытия”.

Чтобы увидеть по-настоящему то, что окружает нас здесь, надо интуитивно противопоставить ему некое там как возможность дистанции, возможность кинуть свободный, не ангажированный практической целью взгляд. И мы постоянно, имея дело с искусством, бессознательно прибегаем к этому “запасному выходу”, трюку, устанавливая контакт с виртуальным инобытием — назовем это так.

“Картина сродни иконе, даже если это не иллюстрация мифологического или евангельского сюжета”. Так же как стихи сродни молитве и обращены в небесное никуда, даже если говорят о простых земных вещах и адресованы приятелю в жанре послания (стиховая интонация игнорирует собеседника).

“…Чтобы отождествить картину с иконой… нужно еще предположить, что источник картины — святой дух. Но этот дух, как ни странно, картины сохраняют даже тогда, когда они громко и настойчиво повторяют, что ничего общего ни с каким духом вообще не имеют. Зритель не в силах поверить в это, он это „знает”, но не видит и потому всматривается в картину так, как если бы в ней заключалась благая весть… Картины Нового времени — это как бы иконы неявленного писания. Их подлинный смысл остается в тени”.

Этот теневой смысл и дает художественную ценность произведению искусства. “Евангелие от куста жасминового, / Дыша дождем и в сумраке белея, / Среди аллей и звона комариного / Не меньше говорит, чем от Матфея”. Для того чтобы это увидеть (или услышать, что одно и то же), нужно войти в область виртуального инобытия, оказаться здесь и там одновременно.

“Когда мы что-нибудь „творим”, то мы при этом используем данное нам, готовое... В живописи это как раз цвет. Мы его не изобрели, он нам дан, дарован…” К цвету Раппапорт возвращается чуть ли не в каждом письме. “Если посмотреть на цвет с точки зрения наивной феноменологии, то первое, что „бросается в глаза” с цветом, так это его ненужность. Можно обойтись без цвета. Вот без пространства не обойтись… Черно-белая фотография и кино даже выигрывали от отсутствия цвета, излучая серебристость света. Получается, вопреки законам физики, что цвет как бы заслоняет свет. В цветном мире свет не так заметен”. Жаль, что нельзя привести все письмо. Кончается оно таким замечанием: “Сами цветы… уничтожают цветность мира. Ибо все, что рядом с ними, — бесцветно”.