Новый Мир ( № 5 2005) - Новый Мир Новый Мир

Но есть надежда, что Пелевин может вернуться к постижению своей природы мастера короткого рассказа и пойти по не менее старинному пути совершенствования формы и углубления смысла слова. Ведь, как кажется, именно это он и проделывает последнее время параллельно торговле ковровыми дорожками хлеба насущного ради. Так, “Числа” сопровождались блестящей подборкой рассказов, из которых по крайней мере две последние восточные стилизации — предсмертный поток сознания Юкио Мисимы и “письмо студента Постепенность Упорядочивания Хаоса господину Изящество мудрости” о возможности написать книгу о странствии по Пути, подобную роману о путешествии в пространстве, — буде опубликованы под псевдонимом, могли бы принести известность новому автору. Так же и в прошлом году, честно отработав рецензируемый роман по контракту, Пелевин порадовал дополнением к “Жизни насекомых”. На мой взгляд, “Свет горизонта” хотя и добавил созерцательности, но качественно ничуть не уступает, а некоторой углубленной философичностью и превосходит истории из этого блестящего романа-цикла (а вот отклик на него мне попался один-единственный). Рассказ строится как диалог кружащих вокруг лампы мотыльков, где излюбленный Пелевиным мотив улета к свету из мира словесных бирок метафорически интерпретируется в астрофизических терминах как побег из “черной дыры” через “свет горизонта”. Интересно, что именно “Краткая история времени” астрофизика Стивена Хокинга явилась в “Священной Книге оборотня” той крупицей, что вывела жизнь лисы А из затянувшегося неустойчивого равновесия и вызвала цепочку событий, приведших ее к превращению в радужное сияние. Так что “Свет горизонта”, построенный на переосмыслении книги Хокинга, можно рассматривать и как дополнение к “Оборотню” — это словно еще одна сохранившаяся рукопись лисы А, не сожженная ею перед уходом. Мотыльков спасает от лампы “бесконечное милосердие”, проявившееся в форме соломенной шляпы. Остается надеяться, что из милосердия ко всем читающим существам лиса А припрятала в переносном компьютере еще немало рукописей такого качества, как этот рассказ.

Дмитрий ПОЛИЩУК.

Литература простодушия

Литература простодушия

Танцовщица из Хивы, или История простодушной. [Текст подготовила

к публикации Н. Соколовская]. СПб., “Азбука-классика”, 2004, 254 стр.

В звучании имени “Бибиш” есть некий добрый инфантилизм — две передние гласные и конечный шипящий сразу же рождают в нас улыбку. Бибиш — это сокращенно от Хаджарбиби — госпожа Хаджар, паломница. Это, однако, не госпожа, а простая женщина, родившаяся в бедном узбекском кишлаке; ее книга — книга о самой себе, но не мемуары и не автобиография. “Танцовщица из Хивы” стоит вне жанровых барьеров, с трудом поддаваясь любым дефинициям, я бы назвала ее просто записями, которые вдруг превратились в нетрадиционную исповедь. В коротком предисловии к книге, да и в самом произведении говорится о разлинованной тетрадке, в которой эти записи были принесены в редакцию. Эту тетрадь даже можно себе представить: наверняка еще 60-х годов изготовления, с ценой на форзаце и загнутыми к уголкам листочками. Настоящее проявление детскости.

“Расскажу вам о себе, чтобы немножко душу облегчить”, — говорит Бибиш, и как-то сразу верится, что это “чтобы немножко душу облегчить” — не журналистский повод, прикрывающий некий расчет, а искреннее объяснение мотива своих писаний. Слово “искренность” и слово “простота”, пожалуй, являются доминантами всяких соображений, возникающих по поводу этой книги. Главное здесь — отсутствие четких попыток сильно “охудожествить” текст, намерений развесить побольше крючьев, о которые цеплялось бы читательское воображение. Но невладение приемами превращается в своеобразный прием (минус-прием, как сказал бы В. Шкловский), и читатель не просто цепляется, он тонет в течении повествования и до самой “второй доски” не может вынырнуть.

“Танцовщица из Хивы” претендует на звание национального бестселлера. Непритязательный, в разговорных тонах, рассказ о жизненных тяготах и восхождениях обычной среднеазиатки, со множеством невольных речевых инверсий и неправильностей вдруг оказывается в списке самых раскупаемых книг. Как же так? Дело опять-таки в простоте, в положении вне игры. Если представить себе современный литературный процесс в виде комнаты, в которой дети играют “в людей”, то Бибиш кажется ребенком, вошедшим, когда все роли распределены и игра началась. Вокруг все действуют условно, понарошку, а все, что делает Бибиш, продиктовано ее реальными желаниями и мыслями.

Некоторую игру и некоторые правила предполагает вся литература. Это когда писатель говорит читателю: “Давай представим, будто мы находимся в городе N., где живут господин К., и его и жена М., и его собака R. И будто бы господин К. заболевает вдруг раком и умирает, а госпожа М. умирает тут же от депрессии, а собака R. остается в пустой и мертвой квартире и тоже умирает”. И читатель согласно кивает и допускает и город N., и господина К., и жену, и собаку. А ведь на деле нет ни того, ни другого, ни третьего, то есть все это есть, но в возможности . Получается, что большинство книг — это само- и взаимовнушение каких-то заданных ситуаций, заведомо не существующих, но возбуждающих и веру, и сочувствие, потому что они вполне могут существовать. Я в детстве с кузинами часто играла так “в жизнь”. Мы называли эти игры “приветпокашными”, потому что не успевали встретиться и начать игру, как следовало расходиться.

Бибиш с самого начала не играет. Видно, что книгу она начала писать за много лет до решения ее куда-нибудь отнести и опубликовать. Поэтому вторая часть названия книги (а название придумало издательство) — “История простодушной”, пожалуй, и является ее жанром. Бибиш начинает с самого своего рождения: она рассказывает о семье, о доме, о своей родословной. “Я сама с Востока, да. Родилась в Узбекистане, недалеко от Хивы, в одном очень религиозном местечке со своими беспощадными, суровыми законами, обычаями, дурными и чудными взглядами на жизнь”. В детстве, по дороге в далекий поселок к бабушке (почти как в “Красной Шапочке”), ее изнасиловали взрослые мужчины и, избив, зарыли в песок умирать. Несколько дней она скиталась, измученная ранами и жаждой, пока ее не приютил старик пастух, от которого тоже вскоре пришлось скрыться. Девочка чудом вернулась домой, и родители так и не узнали о пережитом ею ужасе.

В мир, где главная задача девочки — крепко усвоить хозяйство и быть готовой к раннему замужеству, Бибиш не вписалась. Она страшно любила танцевать, танцевала и дома для самой себя, и в пионерском клубе, но танцы — занятие, недостойное порядочной девушки, — не могли поощряться никем из родни. К тому же к шестнадцати годам Бибиш опять изнасиловали. Нужно было уезжать из родного кишлака туда, где не могло быть злых пересудов, и девушка поехала в Хиву учиться. Студенты, правда, почти не учились, до изнеможения работали на хлопковых полях, как и их родители. Получали копейки за свой рабский труд, а потом хлопковая вата гнила на столичных складах.

В Хиве началось знакомство со студентами из Ленинграда и других городов России. Несмотря на незнание русского, Бибиш охотно сопровождала их по достопримечательностям, возила за свой счет на троллейбусах, и это доставляло ей радость.

Через какое-то время решено было ехать в Ленинград учиться — так начались скитания героини из одного города в другой, из одной квартиры в другую. Она работала то няней в детском саду, то дворничихой — и каждый раз какие-нибудь казусы в связи с ее неполным пониманием русского языка, обстановки, людских нравов... Попытки танцевать не прекращались: Бибиш поехала в Самарканд плясать на свадьбах, но почти всю немалую заработанную ею сумму забрала хозяйка артели танцовщиц. Зато в Туркмении, куда Бибиш поехала к подруге, она встретила будущего мужа, который закрыл глаза на ее прошлое. Однако страдания ее только начинаются.

Динамика сюжета и простой слог сближают историю Бибиш с европейскими народными книгами вроде “Фортунаты”, обилие злоключений героини наслаивается и нагнетается, и читатель, вовлеченный в этот нескончаемый плеоназм, находится в постоянном напряженном ожидании разрешения. Однако жизнь есть жизнь, в ней нет ни продуманных нарастаний, ни спадов, allegro и largo чередуются произвольно и бессистемно, к тому же жизнь, как в той песне, — лишь “миг между прошлым и будущим”. Все, что в будущем, — еще за завесой, все, что в прошлом, деформируется памятью.

Повествование о жизненном пути Бибиш — тоже деформировано. Порой ее рассказ напоминает темную арену цирка, на которой прожектором выхвачены не артисты, а кусок бортика, фалда чьего-то пиджака, сухие опилки. Вперед выдвигается, казалось бы, самое незначительное; это похоже на то, как всходящий на эшафот (из рассказа князя Мышкина) отвлекается созерцанием ржавой пуговицы палача и бородавки на лбу у стоящего в толпе человека. Бибиш тоже как будто путает крупный и общий план, что, впрочем, свойственно нашей памяти. Она может долго цитировать обыденный диалог, лишь мельком затрагивая какие-то важные факты. Разграничение случайного и неслучайного здесь нарушено, что почему-то придает книге дополнительную прелесть.