Капеллан дьявола: размышления о надежде, лжи, науке и любви - Ричард Докинз

Растения преуспевают, преследуя собственные интересы, а не интересы растительноядных животных. Но благодаря преуспеванию растений открывается ниша для растительноядных, и они ее занимают. Утверждают, будто травам полезно, чтобы на них паслись травоядные. На самом деле ситуация интереснее. Ни одно отдельно взятое растение не получает выгоды непосредственно от его поедания как такового. Но растение, которое страдает от поедания лишь немного, побеждает в конкурентной борьбе с растением-соперни-ком, которое страдает сильнее. Поэтому успешные травы получали непрямую выгоду от присутствия травоядных. А травоядные, разумеется, получают выгоду от присутствия трав. Так и формируются пастбища как гармоничные сообщества более или менее совместимых трав и травоядных. Кажется, они сотрудничают друг с другом. В некотором смысле это так. То же относится к другим африканским сообществам, о которых подробно рассказывают Кроз и Ридер.

Я сказал, что иллюзия гармонии на уровне экосистемы — это иллюзия особого рода, отличная от дарвиновской иллюзии, которая создает каждый эффективно работающий организм, и эти иллюзии категорически не следует путать. Но при ближайшем рассмотрении оказывается, что некоторое сходство все-таки есть, и оно глубже, чем наблюдение, что каждое животное, в свою очередь, можно рассматривать как сообщество симбиотических бактерий. Обычный дарвиновский отбор — это избирательное выживание генов в пределах генофондов. Гены выживают, если они формируют организмы, преуспевающие в своей обычной среде. Но очень важно, что в состав обычной среды каждого гена входят остальные гены (строго говоря — следствия их работы) из генофонда данного вида. Поэтому естественный отбор благоприятствует тем генам, которые гармонично сотрудничают друг с другом в совместном предприятии по формированию организмов в пределах вида. Я называл гены “эгоистичными кооператорами”. Оказывается, что гармония организма и гармония экосистемы все же отчасти сродни друг другу. Существует такая вещь, как экология генов.

Из духа Африки[276]

Предисловие к книге Элспет Хаксли “Краснокожие пришельцы”

Элспет Хаксли умерла в 1997 году в девяностолетнем возрасте. Известная прежде всего своими яркими мемуарами о жизни в Африке, она была еще и выдающимся писателем-романистом, и в романе “Краснокожие пришельцы” достигла масштаба, который вполне заслуживает названия эпического. Это сага о жизни четырех поколений одной семьи из народа кикуйю, начинающаяся еще до колонизации Кении британцами (“краснокожими”, из-за загара, пришельцами) и заканчивающаяся рождением девочки, которую отец окрестил именем Аэроплан (“Его жена, думал он, никогда не научится произносить такое сложное слово, но люди образованные узнают и поймут”). Четыреста страниц этой книги захватывают, трогают, многое говорят нам об истории и антропологии, расширяют наш гуманистический кругозор... и при этом, к прискорбию, все распроданы[277].

В юности у меня была идея (так и не осуществившаяся) написать научно-фантастический роман. В нем рассказывалось бы об экспедиции, скажем, на Марс, но увиденной глазами (или что там у них вместо глаз) марсианских аборигенов. Мне хотелось подвести своих читателей к тому, чтобы они так всесторонне прониклись марсианскими обычаями, что воспринимали бы земных захватчиков как странных и чуждых пришельцев. Замечательное достижение Элспет Хаксли в первой половине “Краснокожих пришельцев” состоит в том, что она так глубоко погружает читателей в обычаи и мысли кикуйю, что когда наконец появляются британцы, все в них кажется нам чуждым, временами даже нелепым, хотя обычно заслуживающим терпимости и снисхождения. Я помню, что именно такой снисходительный интерес мы вызывали у африканцев во времена моего собственного детства, которое я провел в той же самой британской колонии.

Миссис Хаксли, по сути, мастерски превращает своих читателей в кикуйю, открывая нам глаза на европейцев и их традиции с таких сторон, с каких мы еще никогда их не видели. Мы настолько свыкаемся с экономикой, привязанной к козьему стандарту, что когда нас знакомят с монетами (сначала рупиями, а затем с шиллингами), то валюта, не прирастающая сама собой в период размножения, изумляет нас своей абсурдностью. Мы начинаем принимать мир, в котором каждое событие имеет сверхъестественное, волшебное объяснение, и чувствуем, что нас надули, когда обещание: “Рупии, которыми я тебе плачу, потом можно будет обратить в коз” в буквальном смысле оказывается неправдой. Когда Кичуи (а все белые называются в книге прозвищами, полученными от кикуйю) приказывает удобрить его поля навозом, мы понимаем, что он сошел с ума. Иначе зачем человеку пытаться наложить проклятие на собственный скот? “Мату не верил своим ушам. Если закопать навоз коровы, это приведет к ее смерти, точно так же, как смерть, или по меньшей мере тяжелая болезнь, придет к человеку, чьи испражнения покроют землей... Он категорически отказался выполнять этот приказ”. При этом мастерство Элспет Хаксли таково, что даже я, со всем моим презрением к такому модному товару, как “культурный релятивизм”, невольно оказываюсь на стороне Мату с его крепким здравомыслием.

Нас начинает изумлять абсурдность европейского правосудия, для которого, судя по всему, есть разница, кто именно из двух братьев совершил убийство:

Какое это имеет значение? Разве мы с Мутенги не братья? Чьи бы руки ни держали тот меч, наш отец Васеру и другие члены нашего клана все равно должны заплатить цену крови.

Но по каким-то необъяснимым причинам никакой цены крови нет, и Мату, охотно признавшийся в преступлении Мутенги, попадает в тюрьму, где ведет “странную, неприятную жизнь, смысла которой он никак не мог угадать”. Наконец он выходит на свободу. Он отсидел срок, но поскольку он не понял, что отсиживал срок, это не имеет для него никакого значения. Когда он возвращается в свою деревню, оказывается, что он отнюдь не упал в глазах соплеменников, а напротив, приобрел авторитет благодаря своему опыту жизни у загадочных пришельцев, которые, очевидно, достаточно высокого о нем мнения, раз пригласили его пожить в их доме.

Мы читаем и о событиях, которые узнаем как будто издалека: о Первой мировой войне, об убийственном гриппе-“испанке”, об эпидемиях оспы и о мировом экономическом кризисе, но нам ни разу не сообщают по-европейски, что происходит именно это. Мы видим все глазами кикуйю. Немцы — просто еще одно белое племя, и когда заканчивается война, мы с удивлением задаемся вопросом, где же скот, который победители должны угнать к себе? Зачем вообще воевать, если не за этим?

С тех пор, как я взял “Краснокожих пришельцев” в библиотеке, я неустанно пытался раздобыть экземпляр для себя. Когда я приходил на ярмарки подержанных книг, моим первым вопросом был вопрос об этой книге. Наконец мне удалось найти в интернете сразу два экземпляра старого американского издания. После стольких лет поисков я не смог удержаться и купил оба. Так что теперь, если какое-нибудь уважаемое издательство искренне захочет изучить вопрос о переиздании “Краснокожих пришельцев”[278], я с радостью предоставлю один из своих с таким трудом добытых экземпляров. С другим меня уже ничто не разлучит.

“Я речь веду об Африке златой”[279]

Предисловие к книге Ангуса, Мейзи и Трэверса Макнис “Львиные дети”[280]

Это поразительная книга, написанная тремя еще более поразительными детьми. Ее трудно описать — нужно ее прочитать, и начав ее читать, нельзя остановиться. В ней есть что-то от “Ласточек и амазонок”[281], но только эта история правдивая, и ее действие происходит вдали от Англии с ее уютом. В ней есть что-то и от “Льва, колдуньи и платяного шкафа”, только львиным детям незачем проходить через волшебный шкаф, и их чудесный мир не выдуман. Настоящая Африка, колыбель человечества, волшебнее всего, что мог придумать Льюис. И хотя у них нет никакой ведьмы, у этих юных писателей есть замечательнейшая мама.

Трэверс, Ангус, Мейзи и их семья жили в брезентовых палатках почти на всей памяти их младшего брата Оукли (в котором что-то есть от “этого Вильяма”[282]). Все трое начали водить “лендро-вер”, лишь ноги стали доставать до педалей, менять шины (притом часто), как только у них стало хватать силы их поднимать[283]. Они уверены в себе и независимы отнюдь не по годам, но не в том неодобрительном смысле, в каком это говорят о городских подростках. Фельдмаршал Монтгомери сказал однажды про Мао Цзэдуна, что это такой человек, с которым спокойно пойдешь в джунгли. Не уверен, что пошел бы с Мао даже в Гайд-парк, однако я без колебаний отправился бы в джунгли с Трэверсом, Ангусом и Мейзи — и без взрослых. Без ружья, но в компании находчивых молодых людей с зоркими глазами, быстрыми рефлексами и бесценным опытом большей части жизни (пусть недолгой), проведенной в Африке. Я не знаю, что делать, если я встречу слона. А они знают. Меня приводят в ужас африканские гадюки, мамбы и скорпионы. А для них это сущие пустяки. В то же время, при всей своей надежности и силе, они так и светятся детской простотой и обаянием. При этом их жизнь действительно напоминает “Ласточек и амазонок” — это та идиллия, то удивительное детство, которое для большинства из нас существует лишь в мечтах и в приукрашенных воспоминаниях — “страна, где я всему был рад”[284]. Но она прочно стоит в реальном мире. Этим детям доводилось видеть, как жестоко убивают их любимых львов, срочно докладывать о таких трагедиях на бесстрастном языке радиосвязи, а впоследствии помогать при вскрытии трупов.