Дервиш света - Михаил Иванович Шевердин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Шаги приближались.
Из-за густых виноградных лоз на них смотрел Георгий Иванович в облике дервиша. Морщась от попавшего на лицо солнечного зайчика, он продекламировал:
— Эй ты, откажись от мира,
И ты узришь, что ты есть то,
Что ты есть. Все, что ты есть, частица!
— Дервиш из меня выйдет! — продолжал он, обращаясь к Сахибу Джелялу. — В этой коварной яме Бухаре только дервишам и жить. Какую бы нелепость дервиш ни провозгласил, все ему в рот смотрят. А вы меня не признали в дервишеском рубище. А я сразу вас узнал, там, на улице.
— Почему вы не обратились ко мне, — сумрачно заметил Сахиб Джелял. — Старые, очень старые друзья, побратимы железных оков не забывают друг друга.
— А я вас боялся. Я узнал вас сразу и рванулся было… Но «не всякий человек есть человек». Недоверие. Неуверенность…
Я, может, и сейчас не верю господину визирю. К тому же у нас сложились несколько странные родственные отношения. Мы, дервиши, изучаем людей, и я пришел к заключению, что люди одинаково способны к восприятию и справедливости и, мягко говоря, несправедливости. Но ладно, вы меня звали, друг Джелял? Вроде даже приказали своим болванам-прислужникам привести сюда. Поговорить, что ли? Разговоры мне надоели. Я твердо решил не уезжать. И давайте покороче. Супруга моя, кажется, собирается разрешиться. Все утро мы в волнении… А Аталык, мой рабовладелец, на стенку полезет, как узнает, что я у вас. Опять шум. А шума мне не надо. Мой козлобородый муфтий и так видит дальше, чем смотрит. И на руку он быстр. Мне слуги рассказывают. Не знаю, напугать хотят, что ли, будто бы муфтий приказывает просто убивать нежелательных, чтоб не мозолили ему глаза. Не верится что-то, но при здешних нравах вполне правдоподобно.
— Если судьба не ладит с тобой, то ты поладь с судьбой, — усмехнулся визирь Сахиб Джелял. — Мы с доктором ваши друзья. Мы хотим помочь вам, и то, что затрудняет здесь, в Бухаре, доктора, для нас… ф-фу… пушинка.
Он дунул весьма выразительно и внимательно посмотрел на Георгия Ивановича.
— Верю. Такой вельможа все может. Но я превратился в азиата. Не просто принял личину дервиша: Азия въелась мне в плоть и кровь. Допустим, увезете меня. Сидеть в швейцарском шале? Дышать чистым воздухом? Бросить все, уехать? А тут жена… семья. А тут люди, народ. Любопытный народ. Кто откроет ему глаза? Я полюбил эту ужасную Бухару…
Но Георгий Иванович многого не понимал. Он думал, что знает Восток, душу восточного человека. И он искренне мечтал о революции в Туркестане. Еще в свое время, когда после каторги, скитаний по Сибири и Средней Азии, нескольких лет жизни в кишлаках Ангрена, уехав за границу и прожив несколько лет в Швейцарии, где он лечился, он сам попросился в Туркестан.
Опыт, выдержка, мужество, нити дружбы, протянувшиеся к узбекам и таджикам, рабочим и ремесленникам, позволили ему уйти от ареста.
— Надо начинать все снова, — думал он вслух. — Попал я, выражаясь по-восточному, «в долину растерянности». Полез в воду — сухим не вылезу. Попал в могилу, а вопреки пословице живым вылез. Тем лучше — опыта набрался. Здесь жизнь своеобразная: тут Восток! Тут сословные рамки хрупки. Тут состоятельный сам себе бек, даже если он сын рабыни. Так что рабское положение мое вы всерьез не принимайте. Сегодня раб — завтра министр. Наш друг Джелял вам это подтвердит. В таком положении мне легче будет вести нашу линию. Эхо выстрелов пятого года в Питере, в Москве, в Киеве отзвучало и здесь. У нас вот-вот начнется что-то грандиозное, крупное… Не подумайте, что в Бухаре — это землетрясение в лавке ниток. Революция идет на Восток. И пока бурая земля не станет цвета меда, я не уйду из Бухары.
И правда, Азия въелась в кровь его и плоть. Скитания по Азии сделали из него азиата. Он жил по обычаям Азии. Говорил на местных языках, знал самые редкие говоры. Попади он сейчас за письменный стол в кабинет — из него получился бы крупный ученый, знаток Востока.
— Мой хозяин считает, что заполучил раба, что если в моей мехмонхане жалобно заплачет младенец — все мои идеалы потускнеют. Тонкий расчет, а? Он не заблуждается в одном… Я не покину семью, я не расстанусь с Бухарой. Я могу превратиться в настоящего азиата, вот эдакого завсегдатая чайханы — тюбетейка на лысой голове, три ватных халата на потном теле, бельбаг, расшитый ручками Юлдуз, кавуши у глиняной приступочки… Кальян… Чай… Сплетни махаллинские под треньканье дутара… голос суфи с минарета… Перепелка в рукаве… Ну, а что у меня внутри, — и он шлепнул себя по черной от загара грудной клетке, — позвольте нам знать.
Кровь прилила к голове и тяжелыми ударами билась в висках.
Все же Георгий Иванович был еще не так здоров и тяжело переносил малейшее волнение.
— Вы, господин Джелял, теперь опора престола тиранов. А ведь все время с юности сражались против тирании, против всякой тирании, будь то британские колонизаторы, русские губернаторы, турецкие паши в «Арабии», немецкие юнкеры в Африке… Теперь вы вложили меч в ножны и исправляете на посту визиря пороки деспотического правления эмира. Почему это? Таков склад азиатских мыслей, что ли? И для вас склад моих мыслей, мои идеи чужды и непонятны? И вы смотрите на меня недоумевающе. А революция придет! Революция Восток взорвет. И меч выйдет из ножен гладко…
Слова прозвучали многозначительно. И доктор невольно пристально посмотрел на Сахиба Джеляла.
В лице визиря не замечалось и признаков волнения.
Он слушал Георгия Ивановича и усиленно подливал присутствующим чай из красивого с золотым орнаментом чайника.
«Живописное зрелище, — пришла в голову доктора мысль, — величественный сановник эмира в великолепном одеянии, холеный, напыщенный, восседает по-турецки визави с прочерневшим в жалком отрепье бунтарем. Угощает его из собственных рук. Благосклонно слушает его воинственные речи о ниспровержении устоев общества эксплуататоров, которое по существу возглавляет господин визирь».
— Любитель похлебки погрызет и косточку, — проговорил Сахиб Джелял в раздумье. — Вы друг наш — гость. Вы наш уважаемый гость. И мы хотели бы с нашим другом доктором помочь вам. И ваша воля решить, чем мы вам можем помочь.
Тени от деревьев в саду потихоньку удлинялись. Пробивавшиеся сквозь густую листву стрелы-лучи уже не жгли кожу. Защелкал соловей, да так мелодично и сладко, что на душе сделалось приятно и легко. Разговор шел к концу.
Случай
