До самого рая - Ханья Янагихара

человеком, которого он полюбил, и на улице, срезая путь через парк, визжа и прижимаясь к друзьям, когда в сантиметре от его ноги пробегает выскочившая из тени крыса, быть пьяным, неудержимым, отчаянным, прожигать жизнь и чтобы никто не возлагал на него никаких надежд, даже он сам.

______

В гостиной две официантки наполняли водой опустевшие стаканы, убирали пустые тарелки, Адамс обносил всех напитками. В команде, которая обслуживала вечеринку, была и барменша, но Дэвид знал, что ее держат в заложницах на кухне, потому что Адамс, любивший готовить напитки сам и не позволявший никому нарушать его методы, наотрез отказался от ее помощи. Устраивая вечеринку, Чарльз всегда напоминал организатору, что бармен не понадобится, и каждый раз организатор приводила кого-нибудь “на всякий случай”, и каждый раз его ссылали на кухню и не давали работать.

Прячась за лестницей, он смотрел, как Джеймс входит в гостиную, смотрел, как на него смотрят гости, смотрел, как они оценивают его задницу, улыбку, глаза. Дэвид вышел, и теперь Джеймс был единственным небелым человеком в комнате. Джеймс склонился перед Тремя Сестрами, сказал что-то, чего Дэвид не расслышал, но все засмеялись, а он выпрямился и ушел, унося стопку тарелок. Через несколько минут он вернулся с чистыми тарелками и блюдом пасты, которой он стал обносить гостей, удерживая блюдо правой рукой, а левую, сжатую в кулак, держа за спиной.

А что, если он окликнет Джеймса, когда тот пойдет обратно? Джеймс с удивлением оглядится и, заметив его, улыбнется и подойдет, а Дэвид возьмет его за руку и заведет под лестницу, в чуланчик с покатым потолком, где Адамс хранит нафталиновые шарики, свечи и холщовые мешки с кедровой щепой, которой он прокладывает свитера Чарльза, когда убирает их на лето, и которую Чарльз любит бросать в камин, чтобы дым был поароматнее. В чулане едва мог поместиться стоя один человек, и еще один – на коленях, он уже чувствовал, какой будет кожа Джеймса на ощупь, уже слышал звуки, которые они будут издавать. Затем Джеймс уйдет, вернется к своим обязанностям, и Дэвид, сосчитав сначала до двухсот, уйдет тоже, сбегает наверх, в их с Чарльзом спальню, прополощет рот и спустится в гостиную, где Джеймс уже будет обносить гостей свежей порцией стейка или курицы, а он усядется рядом с Чарльзом. Весь оставшийся вечер они будут стараться не слишком часто смотреть друг на друга, но всякий раз, обходя гостей, Джеймс будет бросать на него взгляд, и он будет глядеть на него в ответ, а после, когда уже будут убирать со столов, он скажет Чарльзу, что, кажется, забыл внизу книгу, и сбежит, не дожидаясь его ответа, отыщет Джеймса, уже надевающего пальто, и сунет ему клочок бумаги со своим рабочим номером, скажет, чтобы звонил. Потом несколько недель, а может быть, и месяцев они будут встречаться, всегда – дома у Джеймса, пока однажды Джеймс не увлечется кем-то еще, не уедет или попросту от него не устанет, и Дэвид больше никогда его не увидит. Он так живо все представлял, чувствовал, осязал, словно все это уже случилось и он предавался воспоминаниям, но, заметив идущего на кухню Джеймса, спрятался, отвернулся к стене, чтобы не поддаться искушению и не заговорить с ним.

Эта вечная жажда! Может, это все потому, что теперь опасно заниматься сексом так, как раньше, или потому, что они с Чарльзом моногамны, или просто потому, что ему не сидится на месте? “Ты еще молод, – смеясь, сказал Чарльз, который совершенно не обиделся, когда он ему обо всем рассказал. – Это нормально. Еще лет шестьдесят, и все пройдет”. Но ему казалось, что дело не в этом или, может, не только в этом. Ему просто хотелось побольше жизни. Он не знал, что будет с ней делать, но хотел ее, не только своей жизни – жизни каждого. Больше, больше, еще больше, до тех пор, пока он не насытится.

Он неизбежно стал думать об отце, о том, чего хотелось ему. Наверное, любви, нежности. И больше ничего. Еда его не интересовала, как и секс, путешествия, машины, дома или одежда. Как-то на Рождество, за год до того, как они уехали в Липо-вао-нахеле – значит, когда ему было девять, – им в школе задали выяснить, какой подарок их родители хотят получить на праздник, и этот подарок они потом сделают на уроке своими руками. Конечно, они не могли сделать то, чего на самом деле хотели их родители, но отцы и матери других детей это понимали и придумали подходящие ответы. “Мне всегда хотелось, чтобы у меня был твой портрет”, – сказала одна мать, другая: “Мне нужна новая рамка для фотографии”. Но отец Дэвида только сжал его руку. “У меня есть ты, – сказал отец. – И больше мне ничего не нужно”. Но чего-то ведь тебе хочется, растерявшись, продолжал настаивать он, но отец только качал головой. “Нет, – повторял он. – Нет ничего ценнее тебя. Если у меня есть ты, то больше мне ничего не нужно”. Наконец Дэвиду пришлось пойти с этой дилеммой к бабке, которая, вскочив, промаршировала на веранду, где лежал и читал газету дожидавшийся Эдварда отец, и накричала на него: “Вика! Твой сын не выполнит домашнее задание, если ты ему не скажешь, что он может для тебя сделать!”

В итоге он сделал отцу глиняную рождественскую игрушку, которую обожгли в школьной печи. Игрушка получилась бугристая, глазурь схватилась лишь наполовину – это должна была быть звезда, на которой он нацарапал имя отца, их с ним имя, но отцу она очень понравилась, и он повесил ее над кроватью (елку они в тот год не ставили), на собственноручно вбитый гвоздик. Он вспомнил, как отец чуть не расплакался и как ему было за него стыдно, за то, что он радуется такой глупой, уродливой и кое-как сделанной штуке, которую он смастерил второпях, за пару минут, чтобы поскорее пойти играть с друзьями.

А может быть, в том, что ему постоянно хотелось секса, был виноват Чарльз. Сначала Чарльз ему совсем не понравился – он флиртовал с ним по привычке, не потому что и вправду что-то чувствовал, и принял его приглашение поужинать из любопытства, а не от большого желания. Но за ужином что-то изменилось, и когда они встретились во второй раз, на следующий день, дома у Чарльза, встреча эта была лихорадочной и почти безмолвной.

Однако, несмотря на взаимное влечение, полноценный секс они откладывали несколько недель, потому что им обоим не хотелось начинать