До самого рая - Ханья Янагихара

Наконец он сам заговорил об этом. Слушай, сказал он, у меня все чисто, и Чарльз изменился в лице.

– Слава богу, – сказал он.

Он ждал, что и Чарльз скажет, что он тоже здоров, но этого не произошло.

– Никто не знает, – сказал он. – Но тебе следует знать. Но кроме Оливье – моего бывшего – об этом больше не знает никто, только мой врач, он, я и теперь вот ты. А, ну и Адамс, конечно же. Но на работе – никто. Нельзя, чтобы они узнали.

На мгновение он потерял дар речи, но Чарльз нарушил его молчание.

– Я очень здоровый, – сказал он. – У меня есть лекарства, и я хорошо их переношу. – И потом добавил: – Никому не нужно об этом знать.

Он удивился, а затем удивился своему же удивлению. Он занимался сексом и даже встречался с болевшими мужчинами, но Чарльз казался полной противоположностью болезни, человеком, в котором она просто не посмеет поселиться. Он понимал, что это глупо, но не мог избавиться от этого чувства. Когда они стали парой, друзья Чарльза спрашивали Дэвида – отчасти в шутку, отчасти всерьез, – что он вообще нашел в их старом-престаром друге (“Да ну вас в жопу!” – смеясь, говорил Чарльз), а Дэвид отвечал, что ему нравится уверенность Чарльза (“Обрати внимание, Чарли, он не сказал – твоя красота”, – говорил Питер). Дэвид не лгал, но его привлекало не это, точнее – не только это, а способность Чарльза излучать какую-то неуязвимость, его непоколебимая убежденность в том, что все можно решить, все можно исправить – были бы деньги, связи и голова на плечах. Сама смерть должна была покориться Чарльзу, по крайней мере, так ему казалось. Эту свою способность Чарльз сохранит до конца жизни, и именно ее Дэвиду больше всего будет не хватать, когда его не станет.

И эта же способность позволяла Дэвиду забывать – не всегда, но хотя бы на время, – что Чарльз вообще заражен. Дэвид видел, как он принимал лекарства, знал, что каждый первый понедельник месяца он ходит к врачу, но часами, днями, неделями мог делать вид, что жизнь Чарльза, и его жизнь вместе с ним, будет длиться и длиться, раскручиваясь пергаментным свитком по долгой зеленой тропе. Ему удавалось даже подшучивать над тем, сколько времени Чарльз проводит перед зеркалом, как он вбивает в кожу ночной крем, как, гримасничая, растягивает в разные стороны рот; над тем, как, выйдя из душа, он вглядывается в свое отражение и, придерживая рукой полотенце на бедрах, выкручивает шею, чтобы осмотреть спину; над тем, как он скалит зубы, постукивая ногтем по деснам. Да, такое пристальное внимание Чарльза к себе было следствием тщеславности и неуверенности, свойственных зрелому возрасту, и присутствие рядом Дэвида, его молодости, их лишь усиливало, но Дэвид знал – знал и старался об этом не думать, – что еще так проявлялся страх Чарльза. Не похудел ли он? Не стали ли ногти бесцветными? Не ввалились ли щеки? Нет ли сыпи на коже? Когда на его теле проступит болезнь? А когда – побочка от лекарств, которые до сих пор держали болезнь в узде? Когда он станет подданным страны больных? Притворяться было глупо, но они не притворялись только тогда, когда это становилось опасным; Чарльз притворялся – и Дэвид не вмешивался. Или притворялся Дэвид и не вмешивался Чарльз? Как бы там ни было, результат был один: они редко обсуждали болезнь, они даже никогда не называли ее по имени.

Но, отказываясь признавать свою болезнь, Чарльз никогда не отрицал ее у друзей. Персиваль, Тимоти, Тедди, Норрис: Чарльз давал им деньги, записывал к своему врачу, нанимал поваров, сиделок, экономок, которые не боялись помогать – или снисходили до помощи. Он даже переселил Тедди, умершего незадолго до того, как Дэвид начал встречаться с Чарльзом, в кабинет рядом со своей спальней, и именно там, окруженный Чарльзовой коллекцией ботанических иллюстраций, Тедди и провел последние месяцы жизни. Когда Тедди умер, Чарльз вместе с остальными его друзьями искал сочувствующего священника, организовывал поминки, помогал разделить на всех его прах. А на следующий день пошел на работу. Его работа находилась в одной реальности, все, что не было работой, – в другой, и он как будто бы принял, что две этих реальности никогда не встретятся, что смерть друга никогда не будет достаточным оправданием, чтобы опоздать на работу или не прийти вовсе. Он и не ждал, что хоть кто-нибудь в “Ларссон, Уэсли” поймет или разделит с ним его горе, как и его любовь. Позже Дэвид поймет, как сильно Чарльз устал, но тот никогда не жаловался, потому что усталость была привилегией живых.

И сейчас Дэвиду тоже стало стыдно: он стыдился своего страха, своего отвращения. Ему не хотелось глядеть на осунувшееся лицо Тимоти, не хотелось видеть запястья Питера, такие костлявые, что ему пришлось поменять металлические часы на детские пластмассовые, да и те болтались у него на руке, будто браслет. У Дэвида тоже были заболевшие друзья, но он избегал их – посылал на прощанье воздушные поцелуи, вместо того чтобы целовать их в щеки, переходил на другую сторону улицы, чтобы с ними не разговаривать, околачивался под дверями домов, куда раньше входил без стука, жался по углам, когда Иден раскрывала этим друзьям объятия, уходил по стеночке из комнат, где отчаянно ждали гостей. Разве недостаточно того, что ему, двадцатипятилетнему, приходится жить вот так? Разве это само по себе не храбрость? Разве можно ждать, что он что-то изменит, что он изменится?

Его поведение, его трусость – именно они и стали причиной их первой с Иден крупной ссоры. “Какой же ты мудак”, – прошипела Иден, когда увидела, что он уже полчаса ждет ее на холоде, сидя под дверью дома, где жил их друг. Он не выдержал – запаха в комнате, тесноты, страха, смирения. “Каково было бы тебе, Дэвид?” – накричала на него она, а когда он признался, что ему страшно, фыркнула. “Страшно ему, – сказала она. – Тебе страшно? Ох, Дэвид, ну, может, ты, хоть когда я помирать буду, ссать перестанешь”. И он перестал: когда, двадцать два года спустя, умирала сама Иден, это он сидел у ее постели – ночами, месяцами; это он забирал ее после сеансов химиотерапии; это он держал ее на руках в тот последний день, он гладил ее по холодеющей, мраморной спине. Примерно так же,