До самого рая - Ханья Янагихара

так что выпучились глаза. Когда они занесли Питера в дом, вокруг него тотчас же столпились друзья, и Дэвид заметил, что их его вид тоже поразил, никто не знал, что сказать.

– Что, никогда не видели человека при смерти? – невозмутимо спросил Питер, и все отвели глаза.

Вопрос был риторическим и жестоким, но “Конечно, видели, Питер”, деловито, как он умел, ответил Чарльз. Он принес из кабинета шерстяной плед и теперь укутывал Питера, подтыкал его по бокам.

– Так, а теперь давайте-ка поедим. Ну-ка, все! Ужин накрыт в столовой, угощайтесь.

Изначально Чарльз хотел, чтобы все ели за общим столом, но Питер отговорил его от этой затеи. Он не знает, хватит ли у него сил высидеть долгий ужин, сказал Питер, а кроме того, весь смысл этого сборища в том, чтобы он мог попрощаться с каждым. Ему нужно будет свободно передвигаться, общаться с людьми и уходить от них, когда захочется. Когда все медленно и почти неохотно потянулись в столовую, Чарльз обернулся к Дэвиду:

– Дэвид, принесешь Питеру тарелку? А я пока устрою его на диване.

Конечно, ответил он.

В столовой царила атмосфера преувеличенного веселья, гости накладывали себе больше еды, чем могли съесть, громко заявляя, что сегодня диета может подождать. Они собрались здесь ради Питера, но о нем никто не говорил. Сегодня они в последний раз его видят, в последний раз с ним прощаются: внезапно вечеринка показалась ему каким-то гротеском, каннибализмом, и Дэвид принялся поспешно ходить от блюда к блюду, пролезая без очереди, накладывая на тарелку Питеру мясо, пасту, овощи на гриле, а затем на вторую тарелку – все, что любил Чарльз, только бы поскорее уйти от стола.

В гостиной Питер сидел в углу дивана, положив ноги на оттоманку и уткнувшись лицом Чарльзу в шею, а Чарльз прижимал его к себе, обнимая правой рукой за плечи, и когда Дэвид подошел к ним, Чарльз повернулся к нему и улыбнулся, но Дэвид заметил, что он плакал, а Чарльз никогда не плакал.

– Спасибо, – сказал он Дэвиду и протянул Питеру тарелку. – Видишь? Никакой рыбы. Все как ты заказывал.

– Превосходно, – сказал Питер, обратив свое черепообразное лицо к Дэвиду. – Благодарю вас, юноша.

Так Питер его называл – “юноша”. Ему не нравилось, но что он мог поделать? После сегодняшнего вечера ему уже не придется выслушивать от Питера это “юноша”. Тут до него дошло, о чем он подумал, и ему стало стыдно, словно он сказал об этом вслух.

Но несмотря на то, как придирчиво Питер заказывал еду, аппетита у него не было – его мутит от одного запаха, сказал он. Тарелка, которую принес ему Дэвид, весь вечер простояла у него под правой рукой на столике, с подсунутыми под краешек приборами в тканевой салфетке, как будто он в любой момент мог передумать и съесть все подчистую. Его лишила аппетита не болезнь, а новый курс химиотерапии, начатый около месяца назад. Но лекарства в очередной раз оказались бессильны: рак никуда не делся, а вот силы Питера покинули.

Он не знал, что и думать, когда Чарльз рассказал ему об этом. Зачем Питер начал курс химиотерапии, если уже знал, что покончит с собой? Лежавший рядом Чарльз вздохнул, замолчал. “Тяжело расставаться с надеждой, – наконец ответил он. – Даже когда все кончено”.

И только когда все, наполнив тарелки едой, начали стекаться в гостиную, нерешительно рассаживаясь в креслах, на банкетках, на втором диване, будто придворные вокруг королевского трона, Дэвид понял, что теперь и ему можно поесть. В столовой никого не было, блюда заметно опустели, и пока он накладывал себе на тарелку остатки, из кухни вышел официант.

– Ой, – сказал он. – Простите. Мы сейчас еще принесем. – И заметив, что Дэвид потянулся за стейком, добавил: – Сейчас принесу горячий.

Дэвид посмотрел ему вслед. Официант был молодым красивым мужчиной (и то и другое он строго-настрого запретил), и когда он вернулся, Дэвид молча отступил в сторону, чтобы тот мог поменять пустое блюдо на полное.

Быстро вы, сказал он.

– А как иначе. И стейк, кстати, отличный. Мы перед началом все попробовали.

Официант посмотрел на него и улыбнулся, и Дэвид улыбнулся в ответ. Оба помолчали.

Я Дэвид, сказал он.

– Джеймс.

– Приятно познакомиться, – одновременно сказали они и рассмеялись.

– День рождения празднуете? – спросил Джеймс.

Нет… нет. Это в честь Питера… который в инвалидном кресле. У него… он болен.

Джеймс кивнул, они снова замолчали.

– Красивый дом, – сказал он, и Дэвид кивнул.

Да, красивый, ответил он.

– А кто хозяин?

Чарльз, такой высокий блондин. Тот, что в зеленом свитере. Надо было сказать, мой бойфренд, но этого он не сказал.

– А, понятно. – Джеймс, все вертевший в руках пустое блюдо, снова посмотрел на него и улыбнулся. – А ты?

А что я? – ответил он флиртом на флирт.

– Ты почему здесь?

Да нипочему.

Джеймс кивнул в сторону гостиной:

– С бойфрендом пришел?

Он ничего не ответил. С первого свидания прошло полтора года, но время от времени он все равно удивлялся, что они с Чарльзом – пара. Не только потому, что Чарльз был гораздо старше, но и потому, что такие мужчины, как Чарльз, его обычно не привлекали – слишком он был светловолосый, слишком богатый, слишком белый. Он понимал, как они смотрятся вместе, знал, что о них говорят. “Ну и пусть они думают, что ты содержанка, что такого? – спросила Иден, когда он излил перед ней душу. – Содержанки тоже люди”. Знаю, знаю, ответил он. Но это другое. “Вот в чем твоя беда, – сказала Иден, – ты никак не смиришься с тем, что для кого-то ты просто темнокожая шваль”. Его и вправду беспокоило, что люди думают, будто он нищий, необразованный и тянет из Чарльза деньги. (Иден: “Ну так ты нищий и необразованный. А вообще тебе какое дело, кем там тебя считают эти старые пердуны?”)

Но что, если они были бы парой вот с этим Джеймсом, были бы с ним вдвоем молодыми, нищими, небелыми? Что, если бы он встречался с кем-то, в ком он, хоть и весьма условно, мог видеть себя? Отчего рядом с Чарльзом Дэвид так часто чувствовал свою незначительность и беспомощность – из-за богатства Чарльза, его возраста, расы? Был бы он порешительнее, не таким пассивным, будь они с бойфрендом более-менее равны? Может, тогда он не казался бы себе таким предателем?

Но сейчас, не признавая Чарльза, стыдясь его, он как раз и был предателем.