До самого рая - Ханья Янагихара

У него вдруг потемнело в глазах. Что бы теперь подумал о нем отец? Что сказал бы? Каково бы ему пришлось, узнай он, что сын получил письмо с новостями, с плохими новостями о нем и решил его не читать? Мой Кавика. Мой сын. Ему захотелось кинуться обратно, выхватить письмо из конверта, залпом прочесть все, что там написано.

Нет, нельзя, иначе весь вечер пойдет насмарку. Поэтому он заставил себя спуститься в гостиную, где уже сидели трое старых друзей Питера и Чарльза: Джон, Тимоти и Персиваль. Друзья милейшие, из тех, кто, завидев его, всего разок, быстро, оглядывали его с ног до головы, а потом весь вечер смотрели только ему в лицо. “Три Сестры”, звал их Питер, потому что все они были невзрачными холостяками и потому что Питеру они казались недостаточно интересными, “старыми девочками”. Тимоти и Персиваль болели: Персиваль болезнь скрывал, Тимоти – уже не мог. Семь месяцев тому назад Персиваль признался Чарльзу, что болен, а Чарльз рассказал об этом Дэвиду. “Я ведь нормально выгляжу, да? – постоянно спрашивал Персиваль Чарльза. – Я не изменился?” Он был главным редактором маленького, но престижного издательства и боялся, что владельцы уволят его, если узнают. “Не уволят, – всякий раз отвечал ему Чарльз. – А если попробуют, я знаю, кому нужно позвонить, чтобы их засудили, и я тебе помогу”.

Но Персиваль его не слушал.

– Но я не изменился, нет?

– Нет, Перси, ты не изменился. Выглядишь прекрасно.

Он поглядел на Персиваля. Все пили вино, только Персиваль сидел с чашкой – Дэвид знал, что в чашке заваривался пакетик с лечебными травами, их Персиваль покупал у иглотерапевта в Чайнатауне, уверяя, что они укрепляют иммунитет. Он разглядывал возившегося со своей чашкой Персиваля: изменился он или нет? Они не виделись пять месяцев – не похудел ли он? Не посерело ли у него лицо? Да как тут поймешь, ведь ему все друзья Чарльза, и больные, и нет, виделись слегка нездоровыми. Им всем, даже самым бодрым, самым подтянутым, чего-то недоставало, какой-то особой черты – их кожа будто бы поглощала свет, и поэтому даже здесь, в милосердном сиянии свечей, которые Чарльз выбирал как раз для таких сборищ, они казались созданными не из плоти, а из чего-то пыльного и холодного. Не мрамора – мела. Однажды он попытался рассказать об этом Иден, которая по выходным рисовала обнаженных моделей, но она в ответ только закатила глаза. “Да они просто старые”, – сказала она.

Затем он посмотрел на явно больного Тимоти – веки лиловые, будто перемазаны краской, зубы торчат, пушок вместо волос. Тимоти учился в одной школе с Чарльзом и Питером, и тогда, говорил Чарльз, “ты не представляешь, каким он был красавцем. Самый красивый мальчик во всей школе”. Это он сказал после того, как Дэвид познакомился с Тимоти, и в следующий раз, увидев его, Дэвид попытался разглядеть в нем мальчика, в которого когда-то влюбился Чарльз. Он был актером, но карьеры не сделал, был женат на красотке, затем много лет был любовником какого-то богача, но когда богач умер, его дети выставили Тимоти из дома, и Тимоти перебрался жить к Джону. Никто не знал, чем здоровяк и весельчак Джон зарабатывает на жизнь: он был родом из небогатой семьи, жившей на Среднем Западе, ни на одной работе не задерживался дольше нескольких месяцев и был недостаточно красив, чтобы кто-то его содержал, – но при этом занимал целый таунхаус в Вест-Виллидже и обедал в дорогих ресторанах (правда, отмечал Чарльз, обычно за чужой счет). “Когда такие люди, как Джон, больше не смогут каким-то загадочным образом выживать в этом городе, тогда здесь и делать больше будет нечего”, – с нежностью говорил Чарльз. (Для человека, твердо верившего, что каждый должен сам себя обеспечивать, у него было слишком много друзей, которые, кажется, не делали вообще ничего, и за это Дэвид его любил.)

Как обычно, все трое с ним поздоровались, спросили, как у него дела, но ему нечего было сказать, и они снова принялись говорить о себе, перебирать общие воспоминания.

– …ну, не так плохо, как тогда, когда Джон встречался с этим бродягой!

– Во-первых, мы не то чтобы встречались, а во-вторых…

– Расскажи еще разок!

– Ладно. Было это, ох, да лет пятнадцать назад, когда я работал в багетной мастерской на Двадцатой, между Пятой и Шестой…

– Откуда тебя уволили за воровство…

– Нет уж простите! Не за воровство. Меня уволили за некомпетентность и вечные опоздания, и еще за плохое обслуживание. За воровство меня уволили из книжного.

– Ох, простите, пожалуйста.

– В общем, можно я договорю? Так вот, выхожу я из автобуса на Двадцать третьей улице и всегда вижу одного и того же парня, очень сладенького, такого, знаете, потрепанного богемного вида, в клетчатой рубашке, с бородкой, с пакетом в руках, и он стоит на углу Шестой, там, где пустырь. Я смотрю на эту девочку, она смотрит на меня, и так продолжается несколько дней. На четвертый день я подхожу к ней, заговариваю. Она говорит: “Ты тут живешь?” А я говорю: “Нет, я тут работаю неподалеку”. Она говорит: “Ладно, можем пойти вот сюда, в переулок”, а там и не переулок даже, а так, проходик между парковкой и тем зданием, которое они тогда сносили, ну и, короче, мы пошли.

– Пожалуйста, без подробностей.

– Завидуешь?

– Ой, нет.

– Короче, на следующий день иду я по улице и снова вижу ее, мы снова идем в переулок. И на следующий день я ее снова встречаю, и думаю – хм. Что-то тут не так. И тут до меня доходит, что на ней та же одежда, что и в предыдущие два раза. И белье то же самое! И еще, что от нее пованивает. Точнее, поправочка: от нее прямо воняет. Бедняжка. Ей некуда было пойти.

– И ты ушел?

– Конечно нет! Мы все были на ее месте, правда ведь?

Они расхохотались, и Тимоти запел: “Ла-да-ди, ла-ди-да, ла-да-ди, ла-ди-да”, а Персиваль подхватил: “Она такая же, как ты, но у нее нет дома, нет дома”. Дэвид, улыбаясь, отошел от них, ему нравилось наблюдать за этой троицей, нравилось, что, судя по всему, больше всего их интересовали они сами. Как сложилась бы жизнь отца, если бы Эдвард был больше похож на Тимоти, Персиваля или Джона, если бы у отца был друг, который развлекал бы его рассказами о прошлом,