Эфффект линзы - Irene

— Я сейчас приду.

Восьмиклассник проводил меня до дверей озадаченным взглядом и вернулся к своим самооценочным спискам.

Идиот! Что за детский сад! Куда тебя несет?!

От моего кабинета до бокового выхода из школы, где и сидела эта милая парочка, всего каких-то сорок секунд ходьбы. Особенно, если слететь вниз по лестнице, едва не подвернув ногу на последней ступеньке…

О, Господи… Ну вот куда ты?! Ну что ты хочешь от нее?!

У меня не было ответа ни на один из тех вопросов, которыми бросался в меня пока еще не до конца отключившийся рассудок. Я не имею никакого права в чем бы то ни было обвинять ее, а тем более предъявлять какие-то претензии. Но сама мысль о том, что еще несколько месяцев мне, заключенному в школе до конца учебного года, придется наблюдать за бурным развитием их романа, сверлила висок хуже соседской дрели в семь утра.

А еще меня трясло от жуткой злости и несправедливости. И я боялся осознавать, что на самом деле просто не могу вынести того, что кто-то, даже не догадываясь своим воробьиным мозгом о том, через какие дебри нам пришлось пробираться на пути к излечению ее специфической фобии, может теперь пожать плоды чужого труда. Моя плата — беспощадное недозволенное чувство. А за что ему должна в итоге достаться Вика?..

В этот же момент остановился, буквально за пять сантиметров от двери черного хода. Я думал о ней, как о призе, как о вещи. И это вдруг сделало меня невероятно мерзким даже в собственных глазах.

Ребята, тем временем, возвращались в школу — с минуты на минуту должен был затрещать звонок. Никита по-прежнему обнимал Вику за плечи, но едва она заметила меня, видимо, все еще раскрасневшегося от гнева, то ее глаза вдруг на какую-то долю секунды раскрылись шире, и она тут же высвободилась из его рук.

Интересно, это должно было меня обрадовать? Вместо того, почувствовал себя еще хуже. Если бы она хотела меня позлить и заставить приревновать, это значило, что я до сих пор ей не безразличен. Пока мы общались, я успел неплохо узнать ее и был уверен, что именно такого поступка и следовало ожидать. А вот этот жест мог значить только одно: Вика не собиралась ничего мне доказывать и демонстрировать. То, что происходит с ней сейчас, меня уже не касается.

Старшеклассники прошли мимо, как безликих теней, я не смел обернуться. Секунду спустя справа, совсем рядом, раздался жалостливый шепот:

— Кирилл Петрович… это все не то… это не по-настоящему, вы не думайте…

Я покачал головой. Шепот вдруг оборвался, даже показалось, что он мне почудился, как сумасшедшему. Лиля тяжело вздохнула, но я не отважился встретить ее сочувствующий взгляд, так хорошо мне знакомый.

— Мне не интересно. Звонок прозвенел. Иди… опоздаешь…

Холл опустел, в теплом воздухе висел лишь тусклый белесый свет, льющийся из широких окон. Что ж, сегодняшний случай можно занести себе в актив — я сдержался от глупой ревнивой выходки. Нахмурившись, я вдруг вспомнил о своем «подопечном», который восседал в моем кабинете, выискивая в списках теста совершенно неведомые ему качества «честный», «сдержанный», «добрый».

Возвращаясь в кабинет, все никак не мог избавиться от приступа острой, изматывающей тоски. Кажется, я даже не поднимал взгляда от бетонного пола в белую крапинку, и, наверное, поэтому не сразу заметил на своем пути одинокую сгорбленную фигуру в черном, застывшую в нерешительности на пороге кабинета директора. Я едва не натолкнулся на нее. И опешил.

— Простите… — женщина повернулась ко мне. — А… это вы… извините, не помню имени…

— Кирилл Петрович…

Это была Александра Анатольевна Литвиненко. Вернее, ее бледная, безжизненная тень.

— Ах, да… память плохая стала…

Ее громадные ярко-голубые глаза — единственное, что было таким, как я запомнил. В остальном от той красивой, пышной дамы, пусть и в глубоком трауре, которую я видел после похорон Лехи, не осталось и следа. Во всем — абсолютно во всем — присутствовала какая-то необъяснимая для ее относительно молодого возраста немощность и усталость. Крашенные в черный цвет волосы женщины на висках все равно поблескивали серебром, а вокруг глаз образовалась такая густая сеть морщин, что я и не узнал бы ее в толпе, если бы специально не приглядывался. Мать Лехи стала удивительно худой и, казалось, держалась на ногах только благодаря тому слегка сумасшедшему огню, сияющему в глубокой лазури ее взволнованного взгляда.

— Да, бывает. Как вы?

Согласен, вопрос странный и, наверное, неуместный.

— Ну… так… Я к Алле Ивановне, вы слышали, мы хотим добиться возбуждения Лешиного дела?

Мои брови изумленно взлетели вверх.

— Да-да, — ее интонация стала торопливой и строгой, будто я собирался отговаривать ее от этого шага, как от безумия. — Я никогда не позволю им оставить это как есть. Никогда.

Мне очень хотелось рассказать ей все, что знаю, что выяснил такими огромными усилиями. Но я попросту испугался. Казалось, жизнь в ней теплится еще только потому, что жива надежда наказать виновного. И если скажу, что уже пытался это сделать и потерпел сокрушительное фиаско, то и этот, последний, безумный огонь в ее глазах может погаснуть…

— Думаю, вы правильно поступаете. Постараюсь помочь, чем смогу, — пробормотал я. — Хотя задача не из простых.

Уголки рта Александры Анатольевны вдруг дрогнули и на секунду показалось, что она улыбнулась мне.

— Вы ведь не верите… все равно не верите, что он сам… и никто не верит. И значит, у нас получится это доказать.

Я еще долго смотрел ей вслед. Уставшая, высушенная горем женщина. С единственным стимулом жить дальше.

К тому моменту, как я наконец вернулся в кабинет, где, без энтузиазма рассматривая вечный мобиль на столе, изнывал от скуки мой восьмиклассник, в душе бушевал такой шквал противоречивых эмоций, что работать дальше было просто невозможно. Я отпустил парнишку и, сунув в портфель его тест, побрел домой.

Как ни крути, а я вернулся к тому, отчего так надеялся спастись. И, самое главное, даже зная, что найти убийцу уже практически невозможно, чувствовал, что не могу оставить мать Лехи наедине с ее бедой. Слишком уж много я разузнал. И, кроме того, это расследование — единственный шанс не дать моей голове взорваться от мыслей о Вике.

Прошло еще пару недель, занятых какими-то мелкими бытовыми проблемами и прорвой консультаций со старшеклассниками, которые вдруг дружно выяснили, что не знают, куда идти учиться. Все это время я старательно записывал в толстый, «парадный» блокнот с кожаной обложкой все, что мог припомнить из своего расследования. В итоге у меня вырисовалась более-менее четкая структура из нескольких «отработанных» версий, и пара вопросительных знаков для продолжения.