Опасное молчание - Златослава Каменкович

— Люди! Возвращайтесь на работу! Никаких беспорядков, мирным путем добьемся от предпринимателей удовлетворения всех наших требований!

Но его оттолкнул высокий седой человек в сапогах, крикнув:

— Сказал пан: «Кожух дам!..» Не слушайте его, люди! Ничего мирным путем не добьемся! Нас стараются обмануть, замазать глаза! Забастовка должна продолжаться, пока предприниматели не согласятся удовлетворить наши требования.

— Верно!

— Все должны бросить работу!

— Наместник обещал переговорить с предпринимателями! Подождем!..

— Эге! Наместник и хозяева одним миром мазаны! Только всеобщая забастовка!

Из-за угла костела на площадь ворвался эскадрон гонведов[15]. О господи, что тут началось!.. Они топтали лошадьми женщин, детей.

Крестьяне и служанки, толпившиеся неподалеку на птичьем базаре, бросились врассыпную. Стоны, крики, плач…

— Что вы смотрите, люди! Бейте аспидов камнями! — крикнул подбежавший к Олексе рабочий с окровавленной головой.

Олекса едва успел поднять булыжник, когда сзади подскочил гонвед на черной лошади и со всего размаха рубанул саблей по плечу рабочего. Тот слабо вскрикнул, взмахнул руками и упал на мостовую.

В глазах Олексы вспыхнули злые огоньки.

— На, получай! — и меткий удар камнем по голове заставил убийцу выронить из руки окровавленную саблю, а вслед за тем и сам гонвед рухнул с лошади.

Не зная, что в двух шагах — ворота проходного двора, через который можно выйти на Снежную улицу, где люди уже возводили баррикаду, Олекса кинулся бежать к той части площади, где обычно шла торговля голубями. Но не добежал. Дорогу преградил гонвед на лошади…

Очнулся Олекса в незнакомой ему полуподвальной комнатушке. Позже узнал — его сюда без сознания принесли рабочие. Вот с той поры от удара сабли и остался шрам через всю щеку у Олексы Валидуба. А потом — революционное подполье, борьба в городках и селах Закарпатья…

Старик за всю свою жизнь никогда не был в цирке, ему не приходилось встречать даже бродячих артистов с дрессированными медведями или собаками. Поэтому Петра поразило, как горному чародею пришло в голову выдрессировать бурую карпатскую медведицу по кличке Хозяйка. Эта кличка удивительно подходила незлобивой, общительной и хлопотливой медведице. Она делала много полезного.

Скажет, к примеру, старик:

— Хозяйка, вода кончилась!

Медведица берет в лапы ведра и идет к ручью за водой.

Хозяйка была и отличной плясуньей. Стоило Валидубу заиграть на флояре[16], и медведица принималась потешать пастухов.

— Зверь память имеет, — улыбнулся Валидуб. — Назарко спьяну треснул Хозяйку крынкой по спине. Не забыла она обидчика, подкараулила, когда захрапел, чуть не загрызла. Я их едва помирил…

Старик похвалил охотничье ружье писателя.

— Дарю вам на память, — не раздумывая, сказал Петро.

Такая щедрость, признаться, смутила пастуха. Не знал, что и ответить.

— Я от всего сердца, Олекса Андреевич. Вы должны принять от меня этот подарок, — настаивал Петро.

Разволновался старик. Какой же ответный подарок сделать писателю, с которым хотя и не всегда спокойно, но радостно?.. Вот вчера, например, залез вслед за ним Валидуб в ручей. Несмотря на жаркий день, вода ледяная, так и обжигает, течение едва не сбивает с ног, всего вдруг бросило в дрожь, тело гусиной кожей покрылось. А Валидуб стоит упрямо, точно семьдесят лет назад, когда мальчонкой здесь купался. Окунулся раз-другой, хорошо! И подумал: «Глянула бы покойная Василинка на своего старика — непременно сказала б: «И что за баламутный дьявол, прости господи, в тебе, человече, сидит?!» Она так часто говорила.

Подарил Валидуб своему другу-писателю черес[17]. Опрышки носили такие пояса еще во время Олексы Довбуша. Позавидуют этому подарку друзья во Львове!..

Раньше Петру казалось, что мудрость всегда спокойна. Однако горный чародей побудил его думать иначе. Пытливый, ищущий, беспокойный, не очень-то уживчивый, то строптивый, то великодушный и добрый, умевший заставлять горы и лес открывать перед ним одну за другой свои тайны, старик порой походил на неутомимого юношу.

Петро восхищался неисчислимым богатством красок и оттенков коротких, но ярких карпатских рассветов, залитых последними отсветами вечерней зари лесистых склонов, над которыми парят орлы, видом снежно-белых лавин овечьих стад, покорных седоусым гуцулам-чабанам, полным достоинства…

Неброски, на первый взгляд, красота души и щедрость человека. Но Петро подмечает эти черты в искрящихся то добротой, то мудростью, то лукавым юмором лицах верховинцев.

Подолгу он вглядывается в мужественно-красивые, загорелые, обветренные лица молодых гуцулов, уже новых людей, глубже познавая душу народа.

Среда, в которой теперь живет писатель, многообразна. И за отдельным самобытным характером он старается рассмотреть, как рождается и растет гражданин будущего коммунистического общества.

Петро пишет много. И разнообразная мозаика картинок быта гуцулов, волнующих судеб, высокой, рыцарственной любви складывается в его новую книгу, которую Петро вынашивает в голове.

Опасное молчание

Накануне своей свадьбы Ева Кинаш, счастливая, вбежала к Надийке напомнить, что, мол, завтра в семь…

Надийку не узнать — заострившийся нос, под глазами легли тени.

— Как я могу? Видишь, что с мамой?

Олена Курпита сидит безучастная ко всему, не замечая ни дочери, ни ее подруги. Потом вдруг с пугающей неожиданностью принимается что-то бормотать.

Ева хочет, старается уловить хоть какой-нибудь смысл в ее словах — нет, не может… Потом мать Надийки тихо запела такую горькую и тоскливую песню, что у Евы сердце сжалось…

— Ты все-таки приходи. А? — в растерянности просит Ева. — Мы же с тобой, как сестры.

Надийка молчит.

— Давай отвезем твою маму в больницу, — вдруг решительно говорит Ева.

Надийка только рукой махнула, а у самой в глазах слезы:

— Без Леси не могу… Пусть она с мужем вернется из Борислава, тогда…

— Тебе лучше знать, — уступает Ева.

Подруга ушла, и Надийка почувствовала себя очень одинокой.

На завтра (это было в субботу вечером), когда к Еве на свадьбу собрались девушки и парни, заиграла развеселая музыка, Надийка едва сама не потеряла рассудок от криков, стонов, плача матери…

«Хороша подруга, — горько и тоскливо думала Надийка, — у меня такое горе, а она… справляет свадьбу…» И тут же упрекала себя: ведь знала же, что лесоруб Иван Терлец спешит скорее назвать Еву своей женой — скоро он оставляет родное село, его призывают в армию…

Надийка обрадовалась, когда на пороге появилась фельдшерица Христина Царь.

— Маме так плохо… Я боюсь, — пожаловалась она.

— Не бойся, милая, — нашептывала фельдшерица. — Это на нее нисходит дух святой. Она видит живого бога.

Девушка дрожала, словно лист на холодном осеннем ветру, тогда как ее мать, упав на колени, заламывая руки, выкрикивала какие-то непонятные слова.

— Мамо, хватит вам меня пугать! — взмолилась Надийка, пытаясь поднять мать с пола.

Олена, не узнавая дочь, в ужасе отползла от нее, шепча:

— Надо принести жертву богу… Дьявол! Будешь, дьявол, уничтожен в господней войне…

Надийка заплакала. Тогда фельдшерица принялась ласково утешать девушку, говоря о каких-то братьях и сестрах, которые могут придти ей на помощь в беде.

В эту ночь, когда у подруги во дворе под звуки скрипки, цимбал и бубна весело кружилась в танце молодежь, Христина Царь повела присмиревшую Олену с дочерью на тайное собрание сектантов.

Вскоре Христина Царь сумела внушить сломленной Надийке, что «всемогущий Иегова совершит чудо». Мать девушки снова обретет душевный покой, если Надийка искупит свои грехи, принесет жертву всевышнему — навечно станет невестой божьей…

Сектанты почему-то ждали непогоды, и вскоре выдался такой дождливый день, похожий на осенний. Часам к шести вечера по одному, по два начали они собираться к небольшому озерцу неподалеку от Верхних Родников.

Надийка безропотно, покорно позволила Христине Царь раздеть себя до нижней сорочки. Мать Надийки трясущимися руками сама обрядила дочь в длинную белую рубаху, похожую на саван, расплела тяжелые девичьи косы и повела Надийку к озеру.

— Теперь, сестра, ступай в воду… — легонько толкнула ее Христина Царь.

И вдруг вода в озере показалась девушке черной тиной… Вместо горячего биения своего сердца Надийка ощутила ледяной страх…

— Нет! Я не хочу!..

Лицо Синицы-Гондия загорелось яростной злобой. Он нагнулся, поднял камень, и, будто повинуясь какому-то немому уговору, сектанты стали шарить руками по земле, тоже вооружаясь камнями.