Опасное молчание - Златослава Каменкович

Златослава Борисовна Каменкович

Опасное молчание

Часть первая

Больше, чем доброта

В этот день Петрик еще не заметил, что над порталом старинного дома на площади Рынок, где теперь он будет жить, стоит каменный крылатый лев, положив лапу на раскрытую книгу, а на одной из ее страниц — дата, гласящая, что дом построен в 1600 году.

Вместе с Ганнусей и женой дворника, худощавой женщиной лет сорока, Петрик прошел по каменным плитам вестибюля с низким сводчатым потолком, затем они начали подниматься по массивной скрипучей деревянной лестнице.

«Почему она встретила нас так недружелюбно? — думает Ганнуся. — Ордер нам выдали в горсовете, в домоуправлении его зарегистрировали, так что все по закону…»

Петрика тоже смущает их провожатая, особенно ее взгляд из-под нахмуренных бровей.

Прежде чем позвонить в квартиру Кремневых, она говорит:

— Зря поспешили выдать вам ордер на комнату.

— Почему зря? — возражает Петрик. — Нам негде жить. Дом, где мы жили, немцы разбомбили.

— Война только кончилась… Может, еще и вернется доктор, — не смягчалась женщина. — Тут осталась его семья.

— Вернется, тогда нам дадут другую квартиру, — с неприязнью обронила Ганнуся, а сама подумала, что это вселение не принесет им радости.

Но произошло неожиданное. Учительница Мирослава Борисовна Кремнева встретила новых жильцов так доброжелательно, что жена дворника заметно растерялась и сконфуженно опустила глаза. Лишь тогда просветлело ее лицо, когда к ней подбежала девчушка лет трех-четырех, обхватила ручонками колени и, запрокинув светловолосую головку, с нежностью проговорила:

— Мамуся Ксеня… Хочу к вам!

— Я возьму Наталочку, — сказала женщина и унесла ребенка.

— Это ее дочка? — спросила Ганнуся.

— И да, и нет, — как-то загадочно ответила Мирослава Борисовна. — Вещи сегодня перевезете?

— У нас нет вещей, — смущенно призналась Ганнуся.

— Ну что ж… Тогда пусть диван, стеллаж с книгами и письменный стол мужа по-прежнему стоят в этой комнате.

— Спасибо, — улыбнулась Ганнуся.

— Я буду спать на полу, — заявил Петрик.

— Зачем же на полу? — Кремнева ласково погладила мальчика по мягким светлым волосам. — Мои девочки Любаша и Наталочка лягут вместе, а тебе дадим кровать. А сейчас пойдемте на кухню, правда, это у нас и столовая. У меня сегодня грибной суп…

— Петрусь, вот карточки… деньги… сбегай выкупи хлеб, — попросила Ганнуся.

— Хлеб есть, — поспешила сказать Кремнева. — Поест, тогда сбегает. И вы тут без меня Любашу покормите, я на работу уйду.

Когда брат убежал в магазин, Ганнуся, помогая Кремневой убирать со стола, заметила:

— Какая злая эта женщина…

— Кто? Мама Ксеня? Вы ошибаетесь, Ганнуся, — погрустнев, покачала головой Кремнева. — Порой рядом с тобой живут прекрасные люди, а узнаешь об этом лишь когда ты в беде… Да, вы о Наталочке спрашивали? Она родилась в воскресенье двадцать второго июня сорок первого года.

— В первый день войны, — тихо проронила Ганнуся.

— Город бомбят, а нас в больнице успокаивают: не волнуйтесь, это где-то поблизости военные маневры. И все же утром узнали: война… Я рвусь домой, ведь муж на лагерных сборах, а Любаша у соседей… Нет, не выпускают, температурю. Мужа не ждала, знала: ему не до нас. Меня навещала соседка, жена однополчанина моего мужа, Людмила Сидоровна. У нее я оставила Любашу. Мы условились, что в субботу она приедет за мной. Напрасно я прождала весь день, вечер, ночь…

«Когда же она наконец-то придет? — не находила я себе места. — Что там могло случиться?» В палате я осталась одна. Здание содрогалось. Несколько бомб разорвалось где-то поблизости. Да, страшная была ночь… Едва дождавшись рассвета, взяла ребенка, хочу уйти. А ноги — словно свинцом налиты, шагу не могу ступить… Присела на кровать, плачу от сознания беспомощности…

В палату вбежала няня, пожилая женщина.

— За вами пришли, — сообщила она.

Я так обрадовалась — не знаю, откуда силы взялись, спускаюсь в вестибюль. Но вместо соседки вижу жену нашего дворника Ксеню…

Ее глаза ничего не могли утаить.

— Что случилось? — камнем ударила в сердце тревога. — Почему не пришла Людмила Сидоровна?..

— Прошу пани, лучше не спрашивайте, — заплакала Ксеня, а сама со страхом прислушивается. — Дайте мне дитя, отсюда надо скорее уходить…

— Где Любаша? Что с ней? — взяла ее за плечо, а сама вся дрожу.

— Любочка у нас. Скорее идемте, пани, пока на улице не стреляют…

Как добрела, не помню… Но в квартиру подняться уже не смогла — силы покинули. Ксеня и ее муж внесли меня к себе. Увидела я Любашу и ахнула: головка забинтована, ручка в повязке.

— Что с тобой, доченька?

— Хвала богу, — Ксеня утирает с лица пот, — что все так кончилось… А то ведь…

И вот я узнаю, что в пятницу утром за нами заехала грузовая машина, чтобы мы эвакуировались. Моя соседка захватила самое необходимое, усадила в машину двух своих детей, Любашу — в кабину к шоферу, и они поехали за мной в больницу. А тут воздушная тревога! Не успели доехать до больницы, как случилось ужасное: разорвалась бомба. Женщина с детьми убиты, шоферу перебило руки, а Любашу выбросило на мостовую…

Едва Ксеня все это мне поведала, как вошел ее муж, Казимир. С потемневшим от усталости лицом он сказал:

— Немцы уже в городе.

— Что же мне делать? — с трудом вымолвила я.

— Не бойтесь, пани, мы вам не дадим пропасть, — ответил Казимир. — Грудного ребенка в подвал, конечно, спрятать нельзя… Надо сказать, что у нас — двойня.

Ксеня, она месяц назад родила шестую девочку, стала молочной матерью Наталочки. А мы с Любашей всю войну жили в глухом подвале этого дома, точнее — не жили, а спасались от смерти. Ведь меня — коммунистку, депутата горсовета, да и моих детей, оккупанты не пощадили бы… За три с половиной года мы ни разу не видели солнца, дневного света. Вода, эрзац-хлеб, да и то не каждый день, раза два в неделю горячая похлебка — вот и все. Зато вместе с моими вещами наша спасительница Ксеня принесла большую красочную книгу «Кулинария». Бывало, при свете коптилки открою книгу, рассматриваем с дочкой картинки и мечтаем о вкусном.

«Мамочка, читай, читай», — просит Любаша. Сама-то она еще только по слогам умела. Вот я и читаю, как надо готовить торт с шоколадом или пирог двухслойный с яблоками и малиной, печенье и маргаритки или глаголики шоколадные. Больше всего она любила пирог с творогом и миндалем — помнила, перед самой войной я испекла. А еще любила варенье из вишни без косточки…

Слышу, о страницу книги — кап, кап, кап! Слезы… А ничего не просит… все понимает, ей тогда уже восемь лет было… Проглотит слезы и опять: «Мамочка, читай…» С тех пор она всю «Кулинарию» выучила назубок.

Три с лишним года эти хорошие люди прятали меня с Любашей в своем подвале. А в нашей квартире жили немецкие офицеры…

— Это уже больше, чем доброта, — прошептала потрясенная девушка.

В комнате Мирославы Борисовны Петрик увидел фотографию черноглазого брюнета в военной шинели с двумя ромбами на петлицах и спросил у Любаши:

— Это кто, твой папа?

Девочка отрицательно покачала головой.

— Наш дядя Саша. Александр Кремнев. Он был революционером. Мой папа ему племянником приходится. Мама всегда говорит, что дядя Саша, мой папа и я, конечно, похожи.

— Верно, — согласился Петрик.

Вдруг Любаша вспомнила свою обиду и пожаловалась Петрику:

— Одна девчонка, она за углом живет, на Доминиканской… Знаешь, как она меня дразнит?

— Нет.

— «Подкидыш! Подкидыш!» Я ее поймала, стукнула кулаком по спине и спрашиваю: «Ты зачем меня обзываешь?» А она: «Это… молочница сказала… У тебя мама украинка, сестричка тоже, они светлые, а ты… Почему ты такая вся черная — и волосы, и лицо, и глаза, только зубы белые…» А я ей сказала: «Твоя молочница — лгунья! Я вовсе не подкидыш… я родная… Просто… папина бабушка была турчанка, я на нее похожа…»

Петрик иногда заставал учительницу в слезах. Он догадывался о причине этих слез, но не знал, чем можно утешить Мирославу Борисовну: ведь война кончилась, а ее муж так и не вернулся…

Петрика захватили книги. После школы каждую свободную минуту мальчик читал. Книги уводили его в большой и широкий мир, где он рос и мужал, находил себе друзей, сражался с врагами…

Ганнуся уже начала тревожиться, как бы это не помешало Петрику в учебе — ведь три с лишним года упущены.

— Ничего, ничего, пусть читает, — успокаивала девушку Мирослава Борисовна. Как бы учительница ни уставала, она ежедневно занималась с Петриком по два-три часа, наверстывая упущенное.