Опасное молчание - Златослава Каменкович

«Да хранит тебя господь!» — крикнуло ему вслед сердце Севиль.

С опущенной головой побрела в опустевшее жилище — клетку с распахнутой дверцей: лети, никто тебя не станет удерживать…

Может быть, попутный ветер иногда дул в сторону родного очага, где Севиль ждали мать и сестры, но где эта сторона, Севиль не знала, и долго теплившаяся надежда вместе с Платоном побывать на ее родине теперь угасла навсегда…

Сын подрастал, а между Платоном и Севиль пролегли тяжелые версты бездорожья. Жену с ребенком из лачуги не гнал, видно, не хотел, чтобы стали они бездомными скитальцами. Когда кончался запой, Платон уходил на лов и украдкой от Василисы оставлял на берегу под Черной скалой корзину-другую первосортной рыбы. Севиль относила скумбрию на базар в Балаклаву, продавала и возвращалась с продуктами.

Еще весной Платон увел корову: Марфе понадобились деньги «для обороту».

Севиль пугалась надвигавшейся зимы. С тоской и страхом глядела на босоногого, похудевшего сынишку в чиненом-перечиненном отрепье. И она пришла, эта лютая зима, какой здесь еще не знали. На дворе снег, вьюга, а Севиль нечем разжечь очаг. И не то что куска хлеба, даже сушеной рыбешки в доме нет…

Сашкина крестная, вдова Анфиса, несмотря на свою крайнюю бедность, не дала Севиль и мальчонке пропасть. Она забрала их к себе.

Когда Саша был поменьше, он со всех ног мчался встречать папаню, пригонявшего шаланду, полную живого трепетного серебра. Теперь мальчик даже не спрашивал мать, почему она никогда не выходит к лодке, а только Марфа и ее дочка с радостным визгом вытряхивают из отцовских сетей рыбу в свои огромные круглые плетеные корзины.

Радовался прежде Саша возвращению папани из Севастополя.

— Эй, на лодке! — ликующе размахивал он картузиком. — Го-го-го-го!

— Ну, как, Саша, живешь-можешь? — кричит бывало в ответ Платон. — На вот, держи! — и бросал с лодки золотисто-смуглую душистую дыню, а следом тяжелый арбуз. Это для Сашки и матери, а сам высаживался на берегу возле монополии, где его поджидала красавица Василиса. Для нее под кормой были припрятаны еще не такие дыни и арбузы.

Однажды Саша видел, как отец привез большую корзину янтарного винограда. Он хотел дать сыну полакомиться, но Василиса так глянула, что папаня оробел и только сунул мальчишке в картуз пару помидорчиков и несколько огурцов.

— Жадная! — насупив густые черные брови, сказал Саша, а потом добавил, как всегда говорила крестная, если разговор заходил о кабацкой Ваське: — Блудливая кошка!

Василиса крепко огрела Сашу по уху, отобрала все, что было в картузике, и пригрозила:

— Только подойди к лодке — так изукрашу, что и мать-змея тебя не признает!

Саша всхлипнул:

— Папаня…

Платон отмахнулся, как от мухи:

— Ступай домой!

Почувствовав себя преданным и брошенным, Саша горько заплакал.

После этого случая мальчик боялся подходить к лодке. Когда же на берегу Василисы не было, Платон каждый раз бросал к босым ногам Саши две-три рыбины. Подняв их, мальчик бежал домой и с ликующим видом вручал отцовский дар всегда опечаленной матери.

— Держи, папаня дал.

Ах, до чего скумбрия вкусная, когда мама, обмакнув ее с двух сторон в муку, поджарит на сковородке! Но чаще всего мама уходила с крестной в Балаклаву, на базар, и продавала эту рыбу.

Что там хлеб, подсолнуховое масло, лук и соль! Лишь бы мама не забыла купить в лотке у татарина красненькое засахаренное яблочко на палочке! И добрая мама никогда не забывала принести это лакомство не только ему, но и трем ребятишкам крестной.

В скорбные часы, когда над поселком грозно звучали удары колокола и матери, жены, дети, столпившись на берегу, страстно молили бога уберечь их кормильцев, застигнутых штормом в открытом море, в сторонке от всех неизменно стояли Саша и его мать, прямая и стройная, как тополь. Ома не умела громко выкрикивать и причитать, как другие рыбачки. Смуглое, тонкое лицо ее каменело, а горе, не проступавшее наружу, оставляло в исстрадавшейся душе новый след.

В тот раз Севиль бессознательно, инстинктивно почувствовала, что опасность угрожает не только мужу в море, но ей и ребенку — здесь, на берегу.

Предчувствие ее не обмануло. Повернув голову, она увидела Марфу. Что-то доказывая рыбачкам, она, как обычно, божилась. Женщины перешептывались, испуганно оглядывались, бросая враждебные взгляды на Севиль. Но вот кабатчица нагнулась, ее пальцы, алчные, как щупальца спрута, ухватили камень.

— Сгинь, нечистая сила! — дико крикнула она и швырнула камнем в Севиль.

Промахнулась.

— Как на духу говорю, вот крест святой — она ведьма! Голыш-то прочь отлетает…

— Грешно тебе брехать, Марфа — неожиданно вмешалась суровая с виду вдова Анфиса, Сашкина крестная. — Какая ж Софья ведьма, ежели она строго блюдет посты, присутна на каждом церковном служении?

Ветер не доносил к Севиль слова, но она уже догадывалась, что спор разгорался из-за нее, и судорожно сжимала руку сына.

Вслед за первым камнем Марфа бросила ком земли, попав Саше в нос.

— Ма-а-а-а!!! — зашелся плачем ребенок, затопав от боли озябшими босыми ножками. Лицо его залилось кровью.

«За что? О, жестокая! В чем виноват перед тобой мой несчастный сын? Не твоя ли дочь отняла у него отца, а у меня мужа? — в огромных черных глазах Севиль застыла печаль. Она передником утирала кровь с лица мальчика, шепча:

— Не плачь… Бог накажет эту женщину.

— Ведьма! Злодейка-колдунья! — исступленно вопила кабатчица. — Заворожила… Охочи стали Василиса с Платошкой-разбойником, чтоб заграбастать мое добро! Смерти моей дожидають… Только ты им больше не пособишь, ведьма, убью-ю!

Марфа снова нагнулась, чтобы поднять что-то с земли, но Севиль разъяренной тигрицей бросилась на нее.

Женщины шарахнулись в разные стороны. Но Марфа не унималась:

— Через колдунью море уготовило страшную смерть нашим кормильцам, бабоньки! — кричала она. — Надоть умилостивить море! С обрыва ведьму скинуть надоть!

— Нет, не нашлешь на нас горе-злосчастье! — кто-то изо всей силы ударил Севиль кулаком в спину. Потом ее повалили, пинали ногами в бока, грудь, живот. Севиль не отбивалась, молча принимала удары, только закрывала руками лицо.

Туманная мгла клубилась над обрывом, где внизу закипало море. Вцепившись в тяжелые косы Севиль, Марфа волокла туда несчастную.

— В море ведьму проклятую!

— М-а-а!!! — надрывался Саша.

— Дите затопчете, окаянные! — Анфиса старалась вырвать мальчика из этого водоворота людской злобы.

Вдруг белым крылом мелькнул парус.

Кто-то крикнул:

— Наши возвращаются!!!

И эти два слова вырвали Севиль из гибельного кольца.

Женщины, галдя и толкая друг друга, хлынули туда, где в серой косматой пене предательски темнели камни и куда сейчас несло лодку.

— Вставай, Софья, — склонилась над Севиль Анфиса, — сдается, твого Платона парус. А ты, Саша, не реви, до свадьбы все заживет.

Севиль поднялась на ноги. Одежда вся изорвана, шея исцарапана, косы растрепаны.

— Ата, ата![2] — всхлипывая, твердил мальчик.

— Как с гуся вода! — так и ахнула Анфиса, увидев на берегу Платона. — Только лодку здорово помяло…

— Живой, хвала богу, — облегченно перевела дух Севиль. Перекрестилась и, шатаясь, почти не сознавая, куда и зачем идет, побрела за Анфисой. Но с каждым шагом ноги наливались свинцом и невмоготу было тянуть их за собой.

Вокруг Платона царило радостное оживление. Оказалось, что все поселковые рыбаки живы и невредимы: еще до шторма они укрылись в Херсонесе.

Расходясь, женщины только плечами пожимали: черного дна морского Платон не испугался, лишь бы поскорее «к ней под юбку». Дня прожить вдали от кабацкой Васьки не может, засела у него в крови, «точнехонько лихоманка».

Кое-кто из обидчиков Саши и его матери на всякий случай спешили унести ноги. Знали: из-за турчанки Платон не очень-то заведется, а вот мальчонка — как-никак родная кровь. Вскипит Платон — беда, пощады не жди! Да и вообще люди побаивались его: не иначе, как имеет он власть над смертью.

Платон глухо сомкнул брови над запавшими глазами и спросил Анфису, показывая на Сашу:

— Это чьих рук дело?

— Марфа, ее работа, — отозвалась вдова. — Подговаривала баб, чтобы скинуть Софью и Сашу с обрыва. Такое наплела, такое!.. Пересказывать — только бога гневить. Лютость у кабатчицы к дитю твоему из кожи вон лезет, беда б через то не вышла…

А Севиль… Она стояла, придерживая за плечи сына, опустив горящие радостью и любовью глаза.

Саша, всхлипывая, подошел к Платону, вскарабкался к нему на руки и, обхватив ручонками шею, уткнулся в нее мокрым холодным носом.

Загрубевшая большая рука Платона заметно дрожала, когда он приглаживал разметанные волосы Саши. И этот проблеск отцовской ласки вдруг вернул Севиль надежду.