Набат. Агатовый перстень - Михаил Шевердин

—  Все вы вояки, и бабы даже у вас воины, а вон что сделал проклятый  Батыр Болуш со мной — почет­ным человеком, — захныкал Тишабай ходжа. — А теперь на вас идёт сам всесильный, гнев его леденит землю. Он дракон, настоящий дракон! Что он оставит вас в покое? Да он теперь не успокоится, пока из ваших глупых го­лов минарет не сложит.

Шакир Сами усмехнулся.

—  Ну нет, если жены у нас воины, то уж мужьям надо в богатырях ходить. Мы, курусайцы, если встречались с большими людьми, с коня никогда не слезали и носом в пыль-грязь не тыкались, не то что дехкане из других кишлаков. А ты, бай, не прикладывай пластырь к чужим ранам, свои лечи. Ты «охал-вохал», а Батыра Болуша мы прогнали в одних подштанниках. Его людо­едам мы укоротили жизнь, а теперь, по-твоему, всё, что уцелело от вора, отдадим гадальщику, а? Ну, нет. По­клонись людям Курусая, они тебя от смерти избавили.

Дехкане и пастухи, старейшины кишлака Курусай, согласно кивнули Шакиру Сами головами и повернулись к Тишабаю ходже спинами.

Что его слушать, этого бая.

Шакир Сами тоже повернулся к нему спиной и толь­ко бросил:

—  Иди, бай, в свою михманхану... сядь в свой сан­дал и сиди...

Слова «сандал» и «михманхана» произнесены были со всем пренебрежением, на какое только способен был Шакир Сами.

—  Он богат, — говорили про себя кишлачники с за­вистливым почтением,  он — Семь Глоток — греется под своим сандалом, чай пьёт, пшеничные лепёшки жрёт. Снаружи у него брюхо всегда в тепле, точно в бане, а внутри у него всегда брюхо полно. Напихано в него и мяса, и риса, и жира. Ему что,    залез  в сандал — и наслаждайся. Кругом холод, снег, ветер, а у него блаженство. Ему и помирать не надо, чтобы в рай по­пасть...

Единственная михманхана в кишлаке, где имелся сандал, принадлежала Тишабаю ходже. Нехитрое устройство, этот самый сандал. Сделал кетменем в глинянном полу оташдон — квадратную в четверть глуби­ны яму, положил   в  неё пышущие жаром угольки, поставил небольшой сбитый из твёрдого дерева сандал, такую низенькую, в пол-аршина вышиной, табуретку, а сверху накинул ватное одеяло. Сиди и наслаждайся. Приятно в мороз и вьюгу снять сапоги или мягкие туфли, размотать портянки, сесть около сандала и засунуть босые ноги под одеяло. Сразу же тепло побежит по всему телу, блаженная истома охватит душу, и сон смежит глаза. Тепло, хорошо, и не хочется    думать о том, что снег обложил скалы и ущелья, что льдистая, скользкая корка покрыла тропинки, что с курящихся вершин мчится стужа такая, что звери дрожат от озноба.

Но бедняку сандал был не по карману, и приходи­лось ему в холодные зимние ночи греть руки у дымного костра.

Но бай не обрщал внимания на насмешки. Морщась от боли, он уговаривал курусайцев сдаться. Он даже предложил, что сам пойдёт просить Энвера пощадить жизнь людей.

Вой женщин стих. Дехкане стояли на крыше и смо­трели пустыми глазами перед собой. Невероятно! Они победили. Враг отступил.

—  Хватит болтать, бай, — рассердился Шакир Сами. — Как ты смеешь смущать людей?! Басмачи звери, поща­ды ждать от них не приходится. Убирайся.

Но бай ныл и ныл и не хотел уходить.

—  Я — Ревком, тебе  приказываю. Слышишь?! — за­кричал Шакир Сами, — иначе плохо тебе будет.

Тишабай ходжа поплёлся, поддерживаемый слугой, к себе в михманхану на холме.

Орда чернела вдали плотной массой. Басмачи, изум­лённые, не двигались. Многие сквозь зубы цедили про­клятия. По полю ползли, плелись раненые, ушибленные. Жёлтая трава расцвела яркими пятнами атласных ха­латов убитых и тяжело раненных.

Солнце зашло за далёкие горы. Полнеба охватило закатным багрянцем. С востока накатывалась тьма.

И вдруг снова кишлак завопил. Но теперь крик зву­чал не предсмертным воплем отчаяния. Нет! Дехкане и дехканки, старики и дети в диком восторге вопили, славя свое мужество, свою, может быть, недолгую победу. Они кричали что-то совсем не разборчивое. Но крик торжества разносился так громко, пронзи­тельно, что басмаческие кони прижимали уши, храпели и пятились, а сами басмачи чувствовали холод в сердце.

Но ещё крик поднимался над холмами, а уже басма­чи стаскивали с плеч винтовки.

Ага, они всё ещё смеют сопротивляться! Ну так пусть попробуют свинца. Ненадолго хватит теперь у прокля­тых курусайцев храбрости...

Хор криков оборвался.

В наступившей тишине вдруг где-то очень далеко послышалась короткая пулемётная очередь. Головы дехкан повернулись на багровый запад, глаза их напря­женно вглядывались.

«Кто идет? — спрашивал каждый сам себя. — Не­ужели новая банда!»

Откуда-то из-за орды басмачей ответила такая же далекая короткая очередь.

Снова над крышами кишлака вспыхнул отчаянный крик многих женщин, жалобный, безнадежный.

Откуда дехканки кишлака Курусай могли знать, что короткая пулемётная очередь в частях Красной Армии служила сигналом взаимного оповещения.

«Мы здесь! Мы идём!» — говорила первая очередь.

«Мы здесь! Мы идём на соединение», — отвечала вторая.

Отдавая приказ уничтожить селение Курусай, Энвербей и не представлял себе, что он наносит своему престижу новый удар. Но мог ли он даже вообразить, что жалкие, ничтожные «пожиратели соломы» и коз­лятники-пастухи посмеют не только не пустить воинов ислама в селение, но ещё станут проламывать им черепа камнями. Там, в недалеком прошлом, в Анатолии и Курдистане, его, Энвербея солдаты вырезали целые го­рода, и полные сил и здоровья мужчины безропотно па­дали на колени, подставляли горло под нож, а жен­щины столь же покорно отдавали своё тело на утеху турецким воинам. Сотни тысяч вырезано было мужчин, женщин и детей. Мятежные города были уничтожены со всеми своими храмами, библиотеками, школами, учёными, своей тысячелетней культурой. А здесь? От­куда дух непокорства и яростного гнева в ничтож­ной горсточке таджиков какого-то затерявшегося среди скал, пустырей и болот крошечного селения. Он сам видел, что даже дети своими слабыми ручон­ками тоже швыряли камни в вооружённых до зубов воинов...

Кишлак Курусай точно нарыв вздулся в сердце Эн­вербея. Ничтожное скопление глиняных логовищ и кучка непокорных, а сколько осложнений. Воины ислама опешили, растерялись. Мрачно прятали они свои глаза. Столь гордые до сих пор, полные воинственного задора, курбаши смущённо теребили кончики поясных платков, отмалчивались. А смельчак и удалец Даниар Курбаши долго кряхтел, сопел, а потом так просто и сказал:

—  Ну их, собак! Оставим их, пусть они там у себя лают.

Совершенно изумлённый, Энвербей даже  побледнел.

—  Что? Так оставить? Какой отвратительный пример нечестия! Нет, я не уйду отсюда. Передайте приказ: от­даю кишлак на разграбление. Мужчин повесить, рас­стрелять, женщин и девушек отдаю воинам на ночь, детей не трогать. У дерева надлежит отнять ветвь, — учит государственная мудрость, но не вырывать с кор­нем. Наученные горьким примером, пусть дети вырастут в подчинении и служат нам.