Набат. Агатовый перстень - Михаил Шевердин

—  Голодный волк, говорят, сильнее сытой собаки, — снова прозвучал чей-то голос, — а вот голодная собака и волку горло перегрызет. А мы... хэ-хэ... разве сытые...

—   Голодные, злые!

—  Правильно.

—  Тсс, — сказал Шакир Сами, — тише. Кто тут? — Он ощупью пробрался между сидящими к низкому дувалу. Кто-то в темноте дышал тяжело и часто. К забору прижалась серая фигура. Шакир Сами узнал вдову уби­того Махкама.

—  Это ты, Бибихола? Здесь мужчины. Чего тебе здесь надо?

—  Я к тебе за советом, — заплакала вдова.

—  Какой совет? Позор тебе.

—  О горе!

—  Слабая ты оказалась, Бибихола. Не убереглась ты, Бибихола. Побить тебя теперь камнями надо...

С шёпота голос женщины сорвался в крик:

—  На, на. — Бибихола протянула руку, и в ней блес­нул металл. — Смотри ты, храбрец.

—  Что это?

—  Только болтать ты умеешь, старик.

—  Что это?

—  Только болтаете вы, мужчины: «Честь! честь!», а сами, сами сидите и шепчетесь. А ваших дочерей, жён терзают, бесчестят.

Она тихо, по-волчьему, завыла, но тут же с силой за­крыла себе ладонью рот.

—  На, — снова протянула она руку. Теперь Шакир Сами разглядел, что она сжимает длинный нож. — Вот я слабая, опозоренная... смотри!

Наклонившись, Шакир Сами вперил глаза в лезвие ножа. Чёрные сгустки запеклись местами на холодно мерцающем металле.

—  Что?.. Ты?.. Бибихола?

Хриплый клёкот вырвался из горла Бибихолы. Она с трудом сказала:

—  Они... оба... там... лежат...

—  Ты, ты? — ошеломленно бормотал Шакир Сами.

—   Я их напоила их собственной кровью. Крово­пийцы!

—  Ты?

—  Они лежат ещё тёплые. Ты, храбрец, пойди, посмотри. — Она сунула нож в руки Шакира Сами. Он по­чувствовал, что рукоятка его липкая.

Вдова исчезла, растворилась во тьме. Шатаясь, бормоча что-то, старик прошёл на своё место.

—  Смотрите. — И он поднял на  вытянутых руках чуть блеснувший в темноте нож. — Смотрите, на нём кровь... дело сделано... У слабой женщины не задрожала рука. Всё равно нам не жить. Скоро рассвет. Они увидят… мер-твецов. Ни одна душа в Курусае не избавится от гибели.

—  Что делать? — послышалось сзади.

—  Терпение наше кончено. Целый год мы мучились, изнемогали. Целый год нам не давали жить.

—  Что делать, что делать?

—  Мы честные люди, они воры. Слабая рука вдовы поднялась рукой мести. А мы что, слабее? Эх, правиль­но говорил сынок про Ревком. Был бы у нас Ревком, прогнал бы Батыра Болуша и его шакалов. А теперь са­ми мы себе голова. Вот и решать сами трусы. Возьмём, друзья, в руки оружие. Известно: мёртвому просторная могила, живому — просторный дом. Или нам умирать, или им умирать.

—  Повелевает пророк, — загнусавил имам мечети, — повиновение и смирение перед сильными мира. Эмирам и шахам проявлять должно послушание и...

—  Что приятно сердцу шаха, во сто крат позорнее в глазах нищего, — парировал быстро Шакир Сами и обратился к дехканам, — неужто подставим мы покорно свои шеи под нож?

—  А почему обязательно под нож?.. — робко спросил кто-то.                                              

—  Завёл знакомство с поводырем слона — строй большие ворота. Напали разбойники — становись  вол­ком. Наступит час утреннего намаза — и голова твоя не найдёт плеч, сколько бы она не искала их.

—  Ох!

— Да, ох-ох, а голову тебе не сносить.

—  Я уйду, убегу!

—  Бояться воробьев — проса не сеять! Хочешь стать шашлыком господина Батырбека Болуша, а?..

—  Нет, я не хочу.

Неслышными тенями поднимались дехкане и уходили во тьму по одному, по два...

Спустя несколько минут на дворе никого не оста­лось, кроме самого Шакира Сами и человек десяти дех­кан.

Послушав темноту и даже открыв рот, чтобы лучше слышать, старик проговорил:

—  Пошли! Посмотрим.

Они направились через все селение к байскому дому. Кишлак по-прежне-му молчал. Стало холодно, и даже ло­шади перестали жевать сено и, стоя, дремали.

Дехкане во главе с Шакиром Сами прошли через распахнувшиеся ворота в байский двор. Здесь все спали, только где-то слышался монотонный стон: —У... у... у!

Батырбек Болуш проявил беспечность. Он не выста­вил караулов. Он верил в свою силу, в страх, который он внушает всем и вся... Он забыл, с кем имеет дело, за­был, что курусайцы заслужили славу сварливых людей, забыл историю с Ибрагимом, забыл про случай с Касым-беком, забыл, что нищим дехканам нечего терять.

Действовали Шакир Сами и его товарищи расчётливо и беспощадно. Едва ли кто из басмачей успел проснуться, да и то лишь, чтобы заглянуть в лицо смерти.

Но старик Шакир Сами немного был чудак. Он огор­чился, что такой злодей, как Батырбек Болуш, так и покинет этот мир, не осознав своих чёрных дел и зло­действ.

Поэтому он разбудил Батырбека Болуша и, пока два сильных парня держали его за плечи, он сказал ему:

— Твои злодейства перелились через край. Тебе стыдно, господин. Ты домулла, учёный челевек, тебе чи­тать молитвы и утешать нас священным писанием, а ты избрал путь пролития крови и людоедства.

Серьёзно, почти без удивления смотрели на старика тёмные, злые глаза Батырбека Болуша, особенно тёмные и злые на побледневшем лице. Он весь со своим уродли­вым горбом, хилым, дрожащим не то от холода, не то от ужаса телом, в тонком белье, казался слабым, беспо­мощным

—   Как смеешь ты, голодранец, угрожать мне, — лязкая зубами, пытался кричать курбаши.

—  Не пугай! Мы теперь не голодранцы, мы теперь, — и вдруг у Шакира Сами сорвалось: — Ревком!

Старик сам испугался этого слова, но тут же при­осанился и важно проговорил:

—  Читай отходную молитву.

—  Зачем тебе моя смерть, старик? — с трудом выдавил Батырбек Болуш. — Если так сделаешь, разве небо вывернется наизнанку?

—  Молись! Всю жизнь ты давал пищу могиле, а могила сожрала тебя!

—   Берегись, старик, небесной кары!

—  Для бедного и голого и небеса всегда тиран!

Одним сильным движением Батырбек Болуш стряхнул зазевавшихся парней, отшвырнул старика и в не­сколько прыжков оказался рядом с лошадью. Ещё секун­да — и он вылетел со двора, отчаянно колотя голыми пятками по бокам коня.

Выбежав со двора, Шакир Сами долго стоял и смот­рел во тьму, прислушиваясь к удалявшемуся топоту. Не­сколько кишлачных парней, вскочив на басмаческих ко­ней, ускакали искать беглеца.

— Плохо, — сказал Шакир Сами, — упустили. Ночь чревата событиями. Посмотрим, чем разродится она утром.

Быть может, первый раз в жизни он признал, что допустил ошибку и всё потому, что взялся не за свое де­ло. Его удел пахать землю, сеять хлеб, а не воевать. С людьми войны требуется особая сноровка, особое уме­ние. А где же военная сноровка у него, у Шакира Сами, земледельца?