Набат. Агатовый перстень - Михаил Шевердин

Глава одиннадцатая. БИТВА   КАМНЕЙ

                                                                    Не говори: «Лошадь не лягнёт —

                                                                    собака   не укусит!»

                                                                                     Шибиргани.

                                                                    Когда  бы   конь знал свою силу,

                                                                    никого бы  на  спину себе не  пустил.

                                                                                     Алаярбек Даниарбек.

На самом деле Энвербей отнюдь не считал себя по­бёжденным, хотя основное ядро его армии понесло боль­шие потери. По крайней мере, зять халифа ничем внешне не выдавал своих тревог и сомнений. Держался он по-прежнему высокомерно и заносчиво. С басмаческими курбашами обращался, как с мальчишками, повторяя во всеуслышание упрямым, гнусавым голосом: «Воевать не умеете. Дисциплины не знаете. Банда!»

С разъярённым Фузайлы Максумом у Энвера про­изошла дикая, истерическая сцена, во время которой оба они вели себя не столько военачальниками, сколько тор­гашами. Кричали друг на друга, вопили, желчно припо­минали старые счеты: какие-то десять винтовок, лошадь буланой масти с белой звёздочкой на лбу. В конце кон­цов Фузайлы Максум совсем осип, зачирикал птичкой и, махнув рукой, ушёл. На глазах у Энвербея он собрал своих изрядно потрёпанных, побитых каратегинцев и увёл их, сыпя проклятиями. Приближённые Энвербея умоляли его, упрашивали послать за Фузайлы Максумом, уговорить его вернуться. Но Энвербей счел ниже своего достоинства просить какого-то горного грабителя, разбой­ника. «Я его повешу», — заявил Энвербей. В эту же ночь исчезли и матчинцы Рахмана Мингбаши. Сам Рахман Мингбаши сидел за дастарханом с Энвербеем и ужинал, когда кто-то сообщил неприятную новость. Рахман Минг­баши настолько растерялся, что с него слетела вся свой­ственная ему спесь, и он, оправдываясь, буквально пре­смыкался перед Энвербеем, чуть не плача. Позже они проехали вместе в кишлак, где стояли матчинцы, но не обнаружили ни малейших следов отряда. Поразительно, что до сих пор матчинцы ничем не выражали ни своего недовольства, ни сомнений. Всё это были тёмные, одетые в звериные и козьи шкуры и грубую домотканную ткань люди, бороды у них росли прямо из-под скул и не знали ни ножниц, ни бритвы. Головы они брили редко, и поэто­му косицы волос выбивались из-под шапок, и неизвестно, где начинались волосы и где кончался мех. Что с них спросишь: водят они у себя в Матче коз, едят лепёшки из тутовых сушёных ягод и даже предписанных исламом омовений от нечистоты не совершают. Безропотностью матчинцы отличались изумительной. Повиновались они своему родовому старейшине Рахману Мингбаши беспре­кословно и сражались без страха до последнего вздоха в самых безвыходных обстоятельствах.

Они очень смутно представляли себе догматы ислам­ской религии и в простоте душевной полагали, что «ал­лах» и «худо» — разные боги. К ним присоединяли они своих древних богов и божков — скал, рек, ледяных гор. Преобладала же у них полузабытая вера в бога солнца, сохранившаяся ещё от времён магов-зороастрийцев. Эн­вербей было попытался их просветить и направил даже ледяные горы ученого имама, но тот ничего не добился и вынужден был убраться подобру-поздорову.

Воевали матчинцы толпой, совещались толпой и ушли тихо, незаметно толпой  как один.

— Собрались в круг, пошептались и ушли. Сразу ушли все скопом, — сказали в селении, когда туда при­ехал Энвербей с Рахманом Мингбаши.

На обширной луговине, где лагерем стояли ещё только недавно матчинцы, зловеще тлели во тьме угли потух­ших костров; даже при тусклом свете луны видно было, что трава примята, потоптана. Гудел ветер в ветвях ги­гантского чинара, да где-то кричал филин.

Рахман Мингбаши суетился, махал руками, сыпал проклятиями.

—  Надо вернуть. Я верну проклятых.

Со своими приближёнными он ускакал во тьму ночи и... не вернулся.

Но Энвербей не остался один. Степные басмачи не покинули его. Куда они могли деваться?! Селения и род­ные их очаги были здесь, на просторах речных долин. Курбаши Даниар не отходил от зятя халифа, и все пони­мали, что он хочет выслужиться.

—  О господин, я говорил — не верь Ибрагимбеку. Хитрец и обманщик.   Был вором и остался вором. Гово­рил я — нельзя верить Фузайлы Максуму — трус он и об­манщик. Говорил я о Рахмане Мингбаши — козий пас­тух он, ему только камни грызть. Лучше, что они ушли. Лучше, что убрались их воры. Клянусь, я приведу столь­ко джигитов, сколько ты прикажешь.

Курбаши Давлет Минбай больше молчал, но благо­душествовал. Сколько соперников убралось с пути к воз­вышению и наградам.

Нельзя сказать, что Энвербей оставался довольным и спокойным. Он потерял около шести тысяч бойцов. Ар­мия ислама таяла и слабела на глазах.

Им овладела лихорадка деятельности. Прежде всего надо поднять дух армии. И он вспомнил старые времена. Армянские селения тоже проявляли непокорность, строп­тивость. Известно, чем все это для них тогда кончилось. В памяти воскресали зарева, кровь, обезумевшие от ужаса лица людей.

Энвер отдал приказ:

—  Жители селения Курусай злодейски умертвили вои­нов Батырбека  Болуша, отказались дать  армии ислама хлеб и баранов. Жители Курусая известны своим сварли­вым нравом и приверженностью к большевикам. Сравнять селение с землей, запахать, засеять на его месте ячмень! Ни одна душа   чтоб живой не ушла!

Железной рукой он, Энвербей, наведёт порядок в Гор­ной стране.

Пусть ненавидят, но повинуются!

Орда ринулась на селение Курусай. Тучей надвига­лись басмачи со всех сторон. Выхватили клинки так, что сверкнуло море стали, и погнали коней с воплем: рубить, рубить, рубить!

Налетели и... отхлынули ошеломлённые...

На этот раз Шакир Сами не стал ждать, когда ка­кая-то девчонка Жаннат выйдет вперёд и скажет: «Дадим отпор!» Нет, не мог он сидеть и смотреть сложа руки на убийства и разорение. Он распоряжался и приказывал. Все слушались его беспрекословно. И вышло как-то само собой, что все называли его почтительно: «Товарищ Рев­ком». Односельчане не знали, что значит это звучное сло­во, но они слышали, что Шакир Сами сам назвал себя так в присутствии кровавого Батыра Болуша. Они пом­нили, как побледнел и задрожал курбаши при этом сло­ве. И, наконец, с этим словом они связывали Советскую власть, Красную Армию, нёсшие освобождение и счастье грудящимся.