Эпитафия Любви (СИ) - Верин Стасиан

Не шутит ли он, подумал Магнус.

— Вы не ходите вокруг да около, я смотрю.

— Я всегда прямолинеен.

«Теперь мне не нравится это вдвойне».

— Как давно вы знаете о моём подзащитном? — Шальная мысль, будто бы Силмаез нарочито подстроил дело, могла быть ошибочной. И всё же Варрону стало не по себе.

— Узнал сегодня после обеда от Гория.

— Да-а… — протянул трибун, пригладив волосы на затылке. — Я думал, имена осуждённых раскрываются по обычаю только на новолетие. Нет? Не так?

Его тон сошёл бы за виноватый, если бы не жесты равнодушия:

— Я и Горий старые друзья, что поделать. Разглашение твоего секрета небольшая потеря, когда речь идёт о большом будущем!

— Если я поддержу, вы победите, что изменится? — «Марк будет спасён, это да, но где гарантии, что спасутся остальные несправедливо осуждённые?!» — Ставлю двадцать бочек скаваллонского, что ничего!

— Например, я освобожу плебеев от гнёта, не этого ли ты хотел?

— Хах, забавно! — Смех вспыхнул в груди Магнуса.

— Что тебя смущает, Варрон? — не понял Люциус.

— То же мне обещает Гай.

— Начнём с того, что я не обожатель религии. — Одним неуловимым движением консул оказался у стола. — Не так давно ты помог цезариссе. Я уже говорил, что ценю твой жертвенный поступок? Если не говорил, прости! Ты храбр… Держи. — Тонкокостная рука протянула ему свиток с печатью квестора. — Этого достаточно, чтобы дело возобновили, но для его благоприятного завершения потребуется нечто большее. Так что, Варрон, ты можешь досаждать бедным судьям, а там заодно и во второй раз опозориться (советую почитать, что о тебе пишут в Дьюрне, скверное дело), а можешь поучаствовать со мной в так называемом державостроительстве.

Магнус уже было взял свиток, но в последний момент замешкал.

— Если при первом и втором сроке вы ничего не поменяли, не поменяете и при третьем. По-моему, это демагогия.

— Ты ничего не знаешь, — улыбнулся Люциус Силмаез. — Я не собираюсь оставаться консулом. Времена меняются, Архикратора уже давно нет, идеальные обстоятельства, чтобы заявить на права интеррекса, ты так не считаешь? Как в старые времена, когда Амфиктионией управляли междуцари, избранные Сенатом и Народами наместничать до совершеннолетия нового Архикратора! Уверяю, Варрон, я бы и раньше исправил наше плачевное состояние. И законы, и политика, и экономика, всё это нуждается во взрыве. Но, видишь ли, Тиндарей Аквинтар никогда не вернется, честно признаем, амфиктионы не сговорчивы на перемены, им никогда не видеть дальше носа; что же до консула… снова? Нет.

— И какая мне выгода?

— Сам решай, — на лице его водворилось безразличие, свиток в костлявом кулаке всё ещё был протянут. — Хочешь, уезжай после выборов в Альбонт, а хочешь, оставайся и помоги. С тобой или без тебя я займусь плебсом, мятежами, сенаторами и жрецами, разгребу оставленную предками Меланты грязь. Её Высочество однажды сядет на трон, уже приготовленный моим (или нашим?) радением. Вот, Варрон. Хотя, признаюсь, без тебя со Сцеволой воевать гораздо сложнее… и он, надо думать, успеет прикончить Цецилия. Ты знал, что братик твой невменяемый?

— Он мой брат. — Магнус, насупившись, поднялся. Свет сенехарической лампы казался тускнее, чем прежде. — И искренности в нём побольше, чем у вас и этого зануды Денелона.

Силмаез фыркнул.

— Унимать его будешь ты.

— Ну да, если приму ваше предложение.

— Я назвал свои условия. — Он бросил свиток Магнусу. Тому пришлось поймать его на лету. — Очередь за тобой.

Трибун притворился, что стряхивает с тоги невидимые ворсинки.

— Все вы играете в игры, когда погибают люди. Правильно гласит пословица: если думаешь сделаться хорошим юристом, сторонись управления городами.

Люциус издал смешок.

— А ты хороший юрист, Варрон?

_________________________________________

[1] Эрроя — то же, что и центр Земли, в мифологии Эфилании.

[2] Интеррекс — правитель на период несовершеннолетия наследника.

Десятью Сосцами

СЦЕВОЛА

Он ничего не чувствовал. Изнасилованную и задушенную девочку вознесли на погребальный костёр прежде, чем кладбище потонуло в усладе ночного безмолвия, а звёзды померкли за облаками. По нежному личику Юстинии катились слёзы, блестевшие в свете факела: поднявший его Марк Алессай всходил по лестнице на вершину похоронного сооружения, и когда грудь его поравнялась с головой Клавдии, бросил на дрова жаркий светоч.

Умершая вспыхнула — и до Сцеволы долетел остепененный голос Хаарона:

— Ласнерри принимает всех. И малых, и больших. И известных, и неизвестных. И мужей, и жён. За дела мирные и богобоязненные он питает Десятью Сосцами своей Груди, за скверные и нечистые помыслы пожирает Устами и исторгает из Существующего. Никто не укроется от естественного порядка вещей, пока длится день нашей вселенной! Но внимайте мне, желающие почтить умершую! Клавдия Алессай есть истинная дочь Богов, и завтра с первыми лучами солнца её наградят молоком бессмертных! Несите же дары опаляющему её пламени, ибо оно приближает смертных к загробному миру!

Друзья, родственники, сервы и рабы поднимались и опрокидывали в огонь лутрофоры[1] с маслом и медом, бросали головы жертвенных животных, окропляли сооружение соком дерева Хор[2]. На это костёр откликнулся выпалом беснующегося пламени, осветлившим унылое кладбище — Боги приняли дары людей. В погребальном огне гарцевали жёлто-красные лани, и никто кроме Сцеволы не мог насладиться их виртуозной пляской. А затем пошёл дым.

Высшие силы вняли эпитафии авгура Хаарона. И всё было великолепно, но милая Юстиния с безутешной робостью отводила глазки от огня, пожирающего её сестру, и не догадывалась, что в её глубоких зрачках тоже пляшут маленькие оленята, разлучаемые музыкой горящей плоти. В эту скорбную ночь Боги вышли из Мирового Сердца, из океанов Эрои, чтобы оплакивать Клавдию вместе с ней — и Сцевола не знал, стоит ли говорить такую очевидную вещь? Утешит ли её, в иных традициях выросшую, столь привычное для него объяснение? Его не волновала смерть, как не волновала и жизнь: в девятнадцать он расстался с матерью, в двадцать четыре Боги забрали отца; младший братец рыдал, будучи неверующим в дух человеческий, а зачем эти неясные жесты прощания — ему?

Было непросто сопереживать Юстинии. Светлой тенью он подплыл к ней, с едва ли не овечьей опаской дотронулся до излучины спины, накрытой сизым траурным плащом. Волосы её распущены, белым мускатом тянуло от одежд. Она вздрогнула — не сразу. Поступает ли он правильно? Его не учили успокаивать, закону без разницы, плачешь ты или смеёшься.

— Виновники получат воздаяние, — вырвалась заученная формула, но Сцевола пронял её маской грусти. — Мы обещаем. Они умрут позорной смертью, и все, кто покушается на жизнь ваших родных, отправятся вслед за ними, даём слово.

— Вы уже обещали, — выронила она, вытирая личико платком, — обещали, что не дадите причинить вред моей сестре.

— Да, — у него не было причин лгать. — Мы просим прощения, и все же теперь Клавдия в надёжном месте, никто не потревожит её покой.

Она вскинула голову с яростным несогласием. На один сердечный стук магистр воспламенился странным желанием поднять эту слабенькую, как росток, девушку, поравнять её с собой, чтобы она заглянула в его разум и переняла холодное спокойствие перед фатумом. Но это было бы бесцеремонно.

На её левой щеке шалил огонь, на правой — тьма.

— Это просто слова!

— Но только слова у Нас и есть. Мы — раб слов, госпожа Юстиния.

— Это не по-настоящему, — произнесли её розовые губы, линия зари сквозь падший на землю мрак. — Быть не может!

— Смиритесь, ибо нет выбора.

— Ваша Светлость!

— Разве Мы не говорим правду?

— Вы говорите слишком много правды, — её веки затрепетали крыльями бабочки, ресницы — волосками росянки. Юстиния смахнула слезу со щеки, гордая и нежная. — Я не хочу её слышать. Кто вернёт Клав… весёлую Клав? Никто… Да и что вы знаете о ней? Она была… такой невинной. Все провожали её. Дура, думала, плывёт в высшее общество. Она завидовала мне, и вот чем обернулась для неё это «высшее общество»! Смертью! Это единственная правда!