Эпитафия Любви (СИ) - Верин Стасиан

— А то вы не знаете.

— Хотелось бы верить, что моя скромная персона.

— Скромная? О, вы себе льстите!

Трибун посмотрел на вино.

— Ну может и не такая скромная, ты права.

— Мы приехали на День сбора урожая, — сказала Аспазия, увлечённо наливая себе и подруге ещё вина. Взгляд Магнуса осторожно скользнул по изгибу шеи, нырнул в тонкую прореху между пышных грудей. — Будут гулянки и очень много красивых фейерверков. Я люблю фейерверки. А вы, трибун?

— Обожаю фейерверки.

— А где ваш спутник? — нахраписто спросила Лайэна. — Тот мальчик с необычной кожей.

— Какой? — Магнус соображал уже плохо. — Ги… да, бродит где-то.

— Он…

— Амхориец. Он мне как сын.

— Вот не думала, что увижу амхорийца в Аргелайне.

— Ласточка, ты и не представляешь, через что пришлось пройти этому бедному мальчишке. — Магнусу доставляло удовольствие знать, что Ги постепенно освобождается от его присмотра: не следует за ним, как хвост, пропадает без его ведома, и вообще занимается тем, чем положено заниматься взрослеющему на свободе юноше.

Заметив, что Аспазия опьянела, Магнус её слегка приобнял.

— Продолжим наш разговор наверху? — предложил он, и добавил после паузы строки из поэмы Авалекса:

«Девы любезные, чьи языки усладительней мёда,

В душу веселье вселите, и сказом своим боголепным

Дайте мне знанье, напиток богов в океанах Эрройских[1],

Фавнов, силен и героев имён не чуждаясь!»

Они одобрительно закивали, но потребовалось чуть больше, чем стих древнего поэта, чтобы затащить обольстительных гетер в постель. Около получаса Магнус толковал о бессмысленных вещах, философских теориях, сенехарических экспериментах, поделился своими воззрениями на религию — и нашёл одобрение, чему даже посвятил очередную порцию вина. На улице рокотал ливень. В воздухе растворялась сырость, исходящая от раскрытого окна. Наступил момент, когда Магнус уже и не понимал толком, где находится его бренное тело: в «Привале нереиды» или за столиком в садовом павильоне Альбонта.

О приличиях было забыто примерно на тринадцатом киафе. Магнус отпускал пошлые шуточки; когда ему надоело, шатаясь, велел Тобиасу добыть какого-нибудь музыканта, умеющего петь. Хозяин гостиницы привёл к нему кифариста — зря, потому что услышав, какую похабную песенку Магнус попросил спеть, Тобиас выпал в осадок и скрылся на кухне. Бедные девочки-рабыни разлетелись по углам. Но гетерам понравилось. Аспазии побольше, она вообще отличалась более раскрепощённым нравом, а Ласточке поменьше.

В своих ставках Магнус ошибся. Явно пьянить его стало с пятнадцатого киафа, и последнее, что он помнил тем вечером, это как под руку с Аспазией и Лайэной взобрался к себе в комнату — двоилось, координация работала туго, как мельница со сломанным жерновом — после чего они овладели друг другом в пылу долго смиряемой страсти, так и не достигши кровати.

* * *

Каким-то неизвестным чудом Магнус нашёл силы разлепить веки, и из помутнённого рассудка извлёк удивительное зрелище: он лежал на кровати как-то, всё же, добравшись сюда, под самым носом валялась Ласточка, бормочущая галиматью. Аспазия, обернувшая одеяло вокруг тела, приводила в порядок пышные русые волосы, её серые глаза смотрели разбито и потерянно, а красивое личико испортилось морщинками.

Голова отзывалась пульсирующей болью. Магнуса будто жахнули по ней кузнечным молотом, дважды саданули доской и ещё проехались колесницей. С грехом пополам встав с постели, трибун накинул тунику и поволок тело к блюдцу с недопитым вчера мустом, заботливо унесённым рабами. С Аспазией он обменялся всего парой слов и надеялся, что это были не оскорбления. Рядом с блюдцем трибун нашёл и свои бумажки.

Силы возвращались к нему, вместе с неприятными мыслями, заселившими разум, как бандиты — разрушенную деревню, и помалу к Магнусу Ульпию Варрону возвращалось понимание того, в какую же задницу он умудрился попасть. Предстоит встреча с квестором, возможно новый судебный процесс, а тело капризничает: «Отдохни чуточку, ну самую малость…»

Он вернулся в койку и проспал до обеда — солнце к тому времени высоко поднялось над горизонтом, внизу играла музыка.

Его встретил Гиацинт — в тунике синих оттенков, гармонирующей с его естественным цветом. Юноша не стал его допрашивать, как прошёл суд, за что Магнус был чертовски ему благодарен, и лишь осведомился, всё ли в порядке.

— Где девушки? — Их отсутствие трибун заметил первым. — Такие… гхм…

— Те, которые были с вами? А, так они передавали привет и сказали, что пойдут на фестиваль в Посольском квартале, танцевать. Сказали, что всё им понравилось, вплоть до того, хм, момента, когда наступило утро.

«О, как я их понимаю!»

— Фестиваль… сегодня что ли?

— Завтра. В праздник. С наступающей жатвой!

«Хорошо», — облегченно вздохнул Магнус. — «Очень хорошо!»

Потом обернулся к Ги и подрагивающей рукой указал на бумаги.

— Отнеси квестору. Это третий уровень в Базилике. Скажи, от трибуна. Если не пропустят, вели позвать моего асикрита.

Ги покивал головой. Он был исполнительным юношей.

— Что-нибудь ещё? — спросил он.

— А, и передай Тобиасу: сожалею… Не надо было приглашать того музыканта. Возьми десяток фельсов и отдай бедняге. С наступающей жатвой, так сказать…

Растворившийся в дверях юноша и это обещал выполнить. Магнусу оставалось лежать, дожидаясь, когда пройдёт похмелье, и под шум Делового квартала, под кривой свист в ушах, сдабриваемый головокружением, он канул в сон.

* * *

Очнулся к вечеру. Свет умягчился в наступающем закате, по небу тянулись слоисто-кучевые облака, на подоконник сбегала тень, удлиняемая гибкими, как у горшечника, перстами солнца. Оживившийся ветер, болтая створки окон, побуждал их фурнитуру скрипеть, как ржавая ось повозки.

А бражничанье внизу продолжалось.

Чуть погодя заглянула посланная Тобиасом рабыня. Она поднесла кувшин воды; пока Магнус жадно глотал, осушая его, женщина прибрала беспорядок.

Вернулся Ги, расхваливаясь, что наказ в точности выполнил: в восьмом часу вечера квестор будет ждать народного трибуна в своём таблинуме. Солнечные часы показывали шесть с половиной, это означало, что в запасе есть время, чтобы собраться и упорядочить внешний вид.

Умывшись, Магнус пожевал листочки мяты, чтобы прогнать запах спиртного, Ги помог ему надеть белую тогу, завязать высокие башмаки, а когда приготовления были закончены, они вышли на лестницу. В холле собралась туча народа, все пили, хохотали, пробовали угощения, и мало какой постоялец обратил на трибуна внимание (в основном только два стражника у стойки, мужчина и женщина, видом уставшие и миролюбивые). Так, не потревожив ни одного гостя своим знатным присутствием, Магнус покинул «Привал» и направился прочь от улицы Тротвилла — к вратам Сенаторского квартала.

Было жарко. Люди везли повозки. Кто-то ругался. Слышался звон и с соседней улицы доносились занудные выкрики галантерейщиков (на их счастье, мимо проходящих горожан собралось много, атмосферу грузил шум калиг и сандалий).

В Сенаторском было поспокойнее. Магнус шагал по аркаде, оплетённой девичьим виноградом, на блескучей мраморной дорожке, где редко увидишь больше десяти человек. Его окружали обелиски из электрума, светолюбивые пинии, клумбы. Из живописного местечка они угодили в аллею, обсаженную деревьями, она начиналась у ворот в Арборетум и обрывалась у порога Царского моста, где росли гибискусы.

— Что это за деревья? — спросил Ги под тенистой перголой.

— Вишня, — ответил Магнус. Купцы поставляли в Альбонт ночные благовония из вишни. — В центральной Эфилании её полным-полно.

Невзирая на отрадную тень, подносимую листьями вишни, прохожих было раз-два и обчёлся. Делали обход стражи и гуляли воркующие парочки. Магнус и Ги подошли к мосту: там, на скамейке, сидел и молился Марк Алессай. Увидев трибуна, он сощурил мышиные глазки, будто набросится хотел.

Что было делать? Защищать плебея — долг трибуна. Магнус удостоил снулой ухмылкой кузена почившей Клавдии и поторопил Ги. В висках гудело и это мешало думать. Чтобы расшевелить мозги, трибун задавал себе арифметические задачки и тотчас в уме пытался их решить. Ответы — средней паршивости, но голова просыпалась, возвращались воображение и рассудительность, да и мост тянулся не так долго.