Посол эмира - Клыч Мамедович Кулиев

и хорошо еще, если, подобно этому смерчу, в конце концов находим путь к собственной жизни. А иначе?.. Иначе так и будет человек кружить на одном месте, пока сама судьба не швырнет его куда-то по собственному своему усмотрению.

На закате мы снова оказались у высокого холма, который предстояло преодолеть. По ту его сторону оказалось широкое засеянное поле. Чернели шалаши, в которых ютились крестьяне, виднелись и просто навесы… Арык с проточной водой словно бы перерезал поле надвое. У самого брода возвышались три огромных карагача, и кроны их, казалось, парили в голубизне весеннего неба.

В тени карагачей толпился народ. Здесь кипятили чай, варили еду, поили лошадей, которых было несметное множество: расседланных, укрытых войлоком, стреноженных… Людской гомон слышался, наверное, за версту от этого оживленного, словно восточный базар, места.

И мы направились туда же, полагая, что хозяева этих коней — солдаты эмира, направляющиеся в Кабул для борьбы за честь своего народа и свободу родины. Иначе откуда бы здесь взяться такому количеству всадников и коней?

Так и было.

В этой возбужденной толпе оказались и афганцы, и таджики, и узбеки, и туркмены… Все вооружены, все горды предстоящей им благородной миссией. Об их предводителе генерале Искандере-хане я кое-что слышал, но не встречался с ним ни разу. Однако выяснилось, что Мухаммед Вали-хан хорошо знал Искандера-хана. Они встретились как старые друзья, обнялись, и Искандер-хан представил послу старейшин.

Мы расселись под сенью могучего дерева, где были брошены мягкие подстилки, и разговорились. Мы говорили о нашей поездке в Россию, потом перекинулись на англичан и их неуемное стремление властвовать над другими народами, а когда беседа коснулась самого Афганистана, спокойная и непринужденная атмосфера нарушилась — возник спор, с каждой минутой становившийся все более острым и ожесточенным.

Все началось с долговязого, худощавого, но широкоплечего старика, который, задумчиво огладив жилистой рукой свою тощую седую бороду, заглянул прямо в глаза Искандера-хана и взволнованно заговорил:

— Вот мы бросили свои семьи, свои дома и дела и идем в Кабул. Но мы не знаем ни того, вернемся ли обратно живыми, ни того, зачем пустились в этот путь… — Старик выжидающе поглядел на Искандера-хана, но тот выдержал его требовательный взгляд молча, и лишь по лицу его можно было понять, как раздражен он этими вопросами. А старик продолжил, ничуть не смущенный суровостью генерала: — Вы скажете — потому, мол, мы идем, чтобы защитить свое государство. А я опять спрошу: но нас-то государство чем защищало? Чем помогало нам? Плотину для нас поставило? Дороги проложило? Заботилось о нас?

Искандер-хан не смог более молчать. Худое строгое лицо его с запавшими щеками покрылось испариной.

— Пустое говоришь, Абдуррахман-батыр! — гневно возразил он. — Если б не государство, вы бы все давно глотки друг другу перегрызли! Только государство и спасает вас от всех бед и междоусобиц.

— Да, одной рукой спасает, другой обирает, — ничуть не смутился старик. — Если бы оно и впрямь заботилось о народе, разве дошли бы мы до такой нищеты? Разве жили бы в такой нужде? Днем и ночью крестьяне, согнувшись в три погибели, копаются в земле, а кусок хлеба — и тот не всегда имеют! За землю плати, за скотину плати, за воду плати… Сановникам плати, муллам плати… О аллах, и кто только не зарится на насущный хлеб бедняка?!

— Мархаба! — громким голосом поддержал седобородого здоровяк, который, лежа у горящего костерка, пил чай. Отставив в сторону пиалу, он жестом указал на стоявшего в отдалении осла и продолжил: — Попытайтесь-ка навьючить на него груз, который вынужден таскать на себе крестьянин, — что будет? Да через несколько дней несчастный протянет ноги! Выходит дело, мы хуже ослов, так?

Искандер-хан обернулся к здоровяку, но промолчал, и чувствовалось, что молчание это дается ему с трудом, раздражение так и рвется наружу. Да, совсем еще недавно он мог бы не сдерживать себя, а мигом расправиться с этим дерзким мужиком и ему подобными. И сам-то мужик не отважился бы на такие речи. Но сегодня… Как резко все изменилось! Как внезапно и сильно народом овладели бунтарские настроения, и простые люди, привыкшие к молчаливому повиновению, заговорили в полный голос!

Невеселые мысли Искандера-хана тут же, словно подслушав их, проиллюстрировал Абдуррахман-батыр. Одобрительно кивнув здоровяку, он заговорил о себе:

— Вот уже десять лет я бродяжничаю, сидя в седле и не находя себе пристанища. А почему? Что я сделал? Никого не убил, никого не ограбил, ничего худого и в мыслях не имел… — Он отпил несколько глотков чая и, будто решившись на все, продолжил: — Да, за народ я вступался, не раз говорил, что народ разорен, голодает. И за эту вот правду Гуламали-хан бросил меня в подвал, да еще избил, да еще и глаза едва не выколол… — Он поднял лицо, чтобы все могли увидеть его мутные зрачки. — Но и этого Гуламали-хану было мало. Он сломал мне два ребра, потом разорил мою семью… За что? — спрашиваю я вас. Чем заслужил я такую бесчеловечную кару?

Искандер-хан удрученно молчал, но чувствовалось, что атмосфера угрожающе накаляется. И, чтобы разрядить ее, посол Мухаммед Вали-хан поднял руку, призывая к тишине.

— Государство и его подданный, — начал он, — это, в сущности, одно целое, это как правая и левая рука у человека, и потому между ними не может, не должно быть неразрешимых противоречий. Если разоряется народ, неизбежно разорится государство. Здесь верно говорилось: и плотины надо воздвигать, и дороги строить, но, чтобы приступить к решению этих задач, прежде всего необходимо освободиться от иностранной зависимости. Бразды правления должны находиться в руках самого народа. Вот почему его величество эмир и решил раз и навсегда избавиться от англичан…

Я слушал всех этих людей, и невольно мысли мои обратились к покойному эмиру — Хабибулле-хану. Около двадцати лет правил он страной, жил в роскоши, брал себе в жены красавиц из самых знатных родов и племен, построил дворец, развлекался охотой, — в общем, однажды припав к роднику наслаждений, готов был осушить его до последней капли, нимало не заботясь о тех, кто будет жить после него. Но печалился ли он о народе, заботился ли о своих подданных? Задумавшись о словах Абдуррахмана-батыра, я хотел, но не мог вспомнить ничего, что говорило бы об их несправедливости. Да, за те двадцать лет страна не продвинулась вперед ни на шаг, это были годы застоя и рабской покорности, нищеты и безысходности. Так разве сегодня народ не имеет права в открытую говорить об этом? Если что и удивляло меня сейчас, так это то, что изуверившиеся и исстрадавшиеся люди