История жирондистов Том I - Альфонс Ламартин

Описываемые события происходили зимой 1792 года. В Страсбурге свирепствовал голод, дом Дитриха, богатый в начале революции, обеднел, но оставался всегда открытым для Руже де Лиля. Молодой человек дневал и ночевал там, как сын или брат семейства.

Однажды, когда на столе был только солдатский хлеб и несколько ломтей копченой ветчины, Дитрих, с печалью взглянув на де Лиля, сказал: «Изобилие покидает наш стол, но что из того, если нет недостатка в радости для праздников и в мужестве для сердца наших солдат? В моем погребе осталась последняя бутылка рейнвейна. Пусть ее принесут, и мы разопьем ее за свободу и за отечество! В Страсбурге вскоре пройдет патриотическая церемония; нужно, чтобы в этих последних каплях Лиль почерпнул один из тех гимнов, которые вносят в сердце людей истинный восторг». Все захлопали, немедленно принесли вино и наполняли стаканы Дитриха и молодого офицера до тех пор, пока не осушили бутылку. Стояла уже поздняя ночь. Де Лиль принадлежал к числу мечтателей; его сердце было взволновано, голова разгорячена. Он вошел, покачиваясь, в свою комнату и стал неспешно искать вдохновения: слагал то мелодию, то слова, и складывал их в своих мыслях таким образом, что сам не мог отделить поэзию от музыки и чувство от выражения.

Утомленный, де Лиль наконец заснул, положив голову на свой инструмент, и проснулся только днем. Ночные песни с трудом припоминались ему. Он записал их, положил на ноты и побежал к Дитриху. Последний был в саду, жена его еще не вставала. Дитрих разбудил ее, созвал нескольких друзей, старшая дочь аккомпанировала. Руже запел. При первых же звуках музыки присутствующие побледнели, затем потекли слезы, после окончания воцарился всеобщий восторг.

Новый гимн, исполненный через несколько дней в Страсбурге, перелетал из города в город во всех направлениях. Марсель решил петь его в начале и в конце заседаний своих клубов, и именно марсельцы распространили «Марсельезу» по всей Франции, распевая по дорогам. Старая мать де Лиля, религиозная женщина, роялистка, испуганная подобным отзвуком голоса своего сына, писала ему: «Какой это революционный гимн распевает орда разбойников, проходящая по Франции, и соединяет с ним наше имя?» Сам де Лиль, будучи роялистом, с трепетом услышал свой гимн во время бегства в ущелья Юры и ощутил в нем смертельную угрозу. «Как называется этот гимн?» — спросил он у своего проводника. «Марсельеза», — отвечал ему крестьянин. Вот каким образом автор узнал название своего произведения.

Руже де Лиль избежал смертной казни, а Дитрих пошел на эшафот под звуки, зародившиеся у его очага. Оружие обратилось против той самой руки, которая его выковала. Революция в своем безумии не узнавала более своего собственного голоса!

XVII

Реакция на 20 июня — Власть Петиона приостановлена — Негодование армии — Лафайет приезжает в Париж — Королева рассчитывает на Дантона — Сношения жирондистов с Двором — Гюаде тайно введен в Тюильри

Лишь только банды Сантерра и Дантона возвратились в свои предместья, как негодование овладело жителями центра Парижа. Национальная гвардия, столь трусливая накануне, буржуазия, столь равнодушная, Собрание, занимавшее до этого события положение пассивное или даже сочувствующее мятежу, — все разразились единодушным криком против покушения народа, против двуличности Петиона, против безнаказанных оскорблений. Целый день 21 июня дворы, сад, приемные Тюильри переполняли растроганные и встревоженные посетители. С ужасом они указывали друг другу на задвижки, решетки, окна дворца, носившие на себе следы взлома. Каждый спрашивал себя, где остановится демократия, которая подобным образом поступаете конституционными властями.

Рассказывали о слезах королевы, о страхе детей, о чрезвычайной преданности принцессы Елизаветы, о неустрашимом достоинстве Людовика XVI. Этот государь никогда прежде и никогда впоследствии не выказывал такого величия души. Избыток оскорблений обнаружил в нем геройство самоотвержения. До тех пор сомневались в его мужестве, но это мужество оказалось непревзойденным. Тем не менее твердость короля оказалась недостаточной, и нужны были действительно крайние обстоятельства, чтобы вызвать ее. В течение пятичасовой пытки король, не бледнея, смотрел на пики и сабли, находившиеся на расстоянии нескольких сантиметров от его груди, и выказал больше энергии, чем приходится выказывать генералу, чтобы выиграть десять сражений. Парижский народ понимал это.

Более двадцати тысяч граждан отправились к официальным властям для подписания петиции с требованием правосудия. Администрация департамента нашла основание начать преследования виновников беспорядков. Собрание постановило, что в будущем вооруженные сборища, выставляющие предлогом петицию, будут разгоняться силой. Объединенные якобинцы и жирондисты трепетали, умоляли или молчали, ограничиваясь тайными совещаниями, посвященными унижению трона.

Петион опубликовал оправдание своего образа действий. Но это оправдание еще более обвиняло его. Появившись 21-го числа в Тюильри в сопровождении нескольких муниципальных должностных лиц, он был встречен презрением, упреками и угрозами. Сержанта, сопровождавшего Петиона, бросили на землю и топтали прямо во дворе Тюильри. Парижская администрация временно отстранила мэра от должности. Говорили, что провозгласят военное положение, развернут красное знамя. Собрание было встревожено этими слухами на вечернем заседании. Гюаде кричал, что хотят повторить кровавый день Марсова поля.

Вечером Петион опять явился к королю с отчетом о положении в Париже. Королева бросила на него взгляд презрения. «Ну, милостивый государь, — сказал ему король, — восстановилось ли спокойствие в столице?» — «Государь, — отвечал Петион, — народ спокоен и удовлетворен». — «Признайтесь, милостивый государь, что вчерашний день оказался большим скандалом и что муниципалитет не сделал всего того, что должен был сделать!» — «Государь, муниципалитет исполнил свой долг. Общественное мнение рассудит это». — «Скажите лучше — нация». — «Муниципалитет не боится суда нации». — «В каком положении находится Париж в эту минуту?» — «Государь, все спокойно». — «Это неправда». — «Государь!..» — «Молчите!» — «Должностное лицо, избранное народом, не должно молчать, когда исполняет свой долг и когда говорит правду». — «Хорошо, удалитесь!» — «Государь, муниципалитет знает свои обязанности, для исполнения их он не ожидает напоминаний».

Когда Петион вышел, королева, тревожась за последствия этого разговора, столь колкого с одной стороны и столь вызывающего с другой, сказала Редереру: «Не находите ли вы, что король говорил слишком горячо? Не опасаетесь ли вы, что это ему повредит в общественном настроении?» — «Сударыня, — отвечал Редерер, — никто не будет удивлен, если король велит молчать человеку, который говорит, не слушая его».

Король написал Собранию, жалуясь на произвол, которому подверглась его резиденция, и издал прокламацию к французскому народу. В ней он описывал насилие толпы, говорил, что во дворец принесли много оружия, двери ломали ударами топора, в королевское семейство целились из пушек. «Не знаю, где они думают остановиться», — писал он в заключение.

В особенности это покушение на королевскую честь показалось возмутительным армии. Король — ее глава. Оскорбления, нанесенные королю, всегда кажутся армии нанесенными ей самой. Лафайет, лагерь которого находился тогда под пушками Мобёжа, одобрял это возмущение. Уверенный в возможности увлечь за собой слабого Люкнера, Лафайет послал к нему Бюро де Пюзи с уведомлением о своем решении. Он собирался отправиться в Париж и постараться убедить национальную гвардию и Собрание подавить якобинцев и Жиронду и поддержать конституцию. Люкнер принял это сообщение с ужасом, но не противопоставил намерениям Лафайета своего авторитета как главнокомандующего. Человек храбрый, но лишенный дипломатичности, он не понимал, что, давая безмолвное согласие на требование своего помощника, становится его сообщником. «Санкюлоты, — сказал он Бюро де Пюзи, — отрубят голову Лафайету; пусть он остерегается, но это его дело».

Лафайет, выехав из своего лагеря с одним надежным офицером, прибыл в Париж неожиданно, остановился у своего друга Ларошфуко и на следующий же день отправился в Собрание. В продолжение ночи Ларошфуко предуведомил конституционистов и главных вождей национальной гвардии и подготовил манифестации на трибунах. Появление Лафайета было встречено аплодисментами, которым отвечал ропот изумления со стороны жирондистов. Генерал, привычный к бурям общественных собраний, встретил своих врагов со спокойным челом.

«Господа, — сказал он, — прежде всего я должен уверить вас, что моя армия не подвергается никакой опасности вследствие моего присутствия здесь. Меня упрекали за то, что я написал свое письмо 16 июня, находясь в лагере; моей обязанностью стало протестовать против обвинения в страхе, выйти из того почетного окружения, которое создала вокруг меня привязанность войск, и явиться сюда одному. Меня призывала еще более могущественная причина. Насилие 20 июня возбудило негодование и тревогу во всех добрых гражданах и особенно в армии. Я взял на себя обязанность выразить чувства всех и говорю с вами в качестве гражданина. Пора гарантировать соблюдение конституции, обеспечить свободу Национального собрания и короля, подтвердить его королевское достоинство. Умоляю Собрание приказать, чтобы произвол 20 июня рассматривался как преступление против нации, принять действенные меры для защиты всех конституционных властей, и в особенности вашей и королевской, и дать армии гарантию, что на конституцию не будет произведено никакого покушения внутри страны в то время, пока храбрые французы жертвуют своей кровью».