История жирондистов Том I - Альфонс Ламартин

Необходимой потребностью ее жизни сделалась лихорадка публичности. Между тем первоначальное преклонение перед Бриссо пробудилось снова во времена падения жирондистов. Теруань также хотела остановить революцию, но среди восставших были женщины еще ниже Теруань, женщины, которых называли «фуриями гильотины». Они раздели «красавицу из Льежа» и публично высекли ее 31 мая на террасе Тюильри. Эта экзекуция, более позорная, чем казнь, помутила разум Теруань. Брошенная в дом для умалишенных, в глуши, она прожила еще двадцать лет. Эти двадцать лет стали одним нескончаемым припадком ярости. Бесстыдство и кровожадность проявлялись даже в ее бреду: в память перенесенного оскорбления Теруань не хотела надевать платье. Нагая, с растрепанными седыми волосами, она скиталась по каменным плитам своей тюрьмы, цепляясь высохшими руками за решетки на окнах.

Повсюду над колоннами развевались знамена. На одном было написано: «Санкция или смерть!», на другом: «Отзыв министров-патриотов!», на третьем: «Трепещи, тиран, твой час настал!» Человек с обнаженными по плечи руками нес виселицу, на которой раскачивался портрет коронованной женщины с надписью: «На фонарь!» Чуть дальше группа мегер поднимала на вытянутых руках макет гильотины, на котором красовалась карточка: «Национальное правосудие тиранам! Смерть veto и его жене!» Среди этого кажущегося хаоса нетрудно было разглядеть тайный порядок. Несколько человек в разорванных камзолах, но в тонком белье и с холеными руками, в шляпах с отличительными знаками, написанными белым мелом, обращали на себя внимание. С шагом этих людей сообразовывались, за ними шли, в непонятном пока толпе направлении.

Таким образом, основная масса народа направилась по улице Сент-Антуан и по темным улочкам центральной части Парижа до улицы Сент-Оноре, увлекая за собой население этих кварталов. Чем больше расширялся поток людей, тем более разгневанным и грозным он казался. В какой-то момент к главной толпе присоединилась группа мясников: каждый из них нес на конце своей пики телячье сердце, проколотое насквозь, с сочащейся еще кровью, с пояснением: «сердце аристократа». Немного далее толпа старьевщиков, одетых в лохмотья, подняла над головами копье, с которого свисали клочья одежды и надпись: «Трепещите, тираны, вот идут санкюлоты!»

Эта армия в течение трех часов проходила по улице Сент-Оноре; то воцарялось гробовое молчание, то при взрывах хохота раздавались отдельные голоса, то из этих людских волн вырастал внезапный вопль: «Да здравствует нация! Да здравствуют санкюлоты! Долой veto!» Этот шум проникал с улицы в здание Манежа, в котором тогда заседало Законодательное собрание. Голова процессии остановилась у его дверей; колонны заполонили двор Манежа и все проулки. Был полдень.

В эту минуту в здании Собрания находился Редерер, прокурор-синдик управления департамента. Приверженец конституции, последователь школы Мирабо и Талейрана, Редерер был мужественным врагом анархии. «Вооруженные скопища угрожают совершить насилие над конституцией, над стенами представительного Собрания, над жилищем короля, — сказал Редерер с трибуны. — Известия этой ночи тревожны: министр внутренних дел просит нас безотлагательно послать войска для защиты дворца. Закон запрещает вооруженные сборища, однако толпа наступает, она требует права войти, но если вы пойдете у них на поводу, то во что обратится в наших руках сила закона? Ваша снисходительность разрушит всю власть, какая находится в руках правительства. Мы требуем, чтобы на нас возложили исполнение наших прямых обязанностей: пусть нам оставят нашу ответственность, пусть ничто не умаляет нашего обязательства — умереть за сохранение общественного спокойствия!»

Эти слова были холодно приняты Собранием и осмеяны трибунами. Верньо притворно их приветствует и вместе с тем осуждает. «Ну да, без сомнения, мы лучше бы сделали, никогда не принимая вооруженных людей, потому что если сегодня гражданские чувства привлекают сюда добрых граждан, то завтра аристократия может привести сюда своих янычаров. Но предполагать дурные намерения у граждан, которые в эту минуту просят разрешения засвидетельствовать вам свое почтение, значило бы оскорбить их. Утверждают, что это сборище хочет представить дворцу петицию; я не думаю, что граждане, находящиеся тут, требуют быть допущенными с оружием к особе короля, я думаю, они будут сообразовываться с законами, войдут безоружными, как простые просители. Я требую, чтобы собравшиеся граждане были немедленно приняты».

Оратор Гюгенен читает петицию, составленную в Шарантоне. Он объявляет, что город восстал, чтобы воевать за народное величие. Он оплакивает, однако, необходимость обагрить руки кровью заговорщиков. «Но час настал, — говорит оратор с кажущимся самоотвержением, — кровь прольется; люди 14 июля не заснули, хотя и казались усыпленными; пробуждение их ужасно; говорите, а мы будем действовать. Народ здесь, чтобы судить своих врагов; пусть они выбирают между Кобленцем и нами! Вы знаете тиранов: король не согласен с вами, и нам не нужно другого доказательства, кроме отставки министров и бездействия наших армий. Разве голова народа не стоит головы королей? Разве кровь патриотов должна течь безнаказанно для удовлетворения гордости и честолюбия вероломного Тюильрийского дворца? Если король не действует, устраните его: один человек не может служить помехой воле двадцати пяти миллионов людей. Если мы, из уважения, оставляем короля в его должности, то только при условии, чтобы он выполнял ее сообразно конституции! Если он от нее отстраняется, то он ничто!»

Эти зловещие слова тревожат конституционистов и вызывают улыбки у жирондистов. Президент отвечает с твердостью, которую, однако, не поддерживают его товарищи. Они решают, что народ предместий имеет право пройти по залу с оружием.

Двери, осаждаемые толпой, отворяются и открывают проход трем тысячам петиционеров. В продолжение этого долгого шествия в толпе поют знаменитые песни «Кармальола» и «Са ира!». Женщины потрясают саблями, обращаясь к рукоплещущим трибунам, и, как израильтяне вокруг скинии, танцуют перед каменным столом, на котором начертаны права человека. Лохмотья, свисающие с пик в качестве трофеев, макет гильотины, виселица с повешенной на ней фигурой королевы безнаказанно проносятся по Собранию; одни депутаты аплодируют, другие закрывают лица руками; некоторые, обладающие большим мужеством, бросаются к человеку, несущему окровавленное сердце, и заставляют презренного удалиться со своей эмблемой убийства. Одна часть толпы с уважением смотрит на стены зала, мимо которых проходит; другая вскользь замечает славных представителей нации и наслаждается их унижением. Бряцанье разнородного оружия, стук окованных железом башмаков, пронзительные крики женщин, голоса детей, патриотические песни — все это действует оглушающим образом. Миазмы грязи заражают воздух и стесняют дыхание. После того как прошли последние из этой толпы, спустя три часа президент поспешил прервать заседание.

Казалось, внушительные силы расположились во дворах и в саду Тюильри для защиты короля. Защита состояла из трех линейных полков, двух жандармских эскадронов, нескольких батальонов национальной гвардии и пушек. Но эти войска, нерешительные, сами подрываемые изнутри мятежом, были только кажущейся силой. Солдаты не знали, в чем их долг — находиться среди парижского населения, чувства которого они разделяли, или во дворце, который им представляли полным измены. Напрасно Редерер и высшие офицеры национальной гвардии зачитывали им текст закона, который повелевал отражать силу силой. Собрание подавало солдатам пример сообщничества мятежу.

Во дворец при первом известии о грозящей королю опасности прибежали около двухсот дворян со старым маршалом де Муши во главе. Это были не столько полезные защитники монархии, сколько добровольные жертвы старинной французской чести. Им следовало явиться в количестве десяти тысяч, а оказалось только двести человек. Они исполняли свой долг, не считая рядов; они искупили ошибки французского дворянства и пагубные увлечения эмиграции.

Скопление толпы вокруг дворца король наблюдал без особой тревоги. Удалившись во внутренние комнаты вместе с королевой, принцессой Елизаветой и детьми, он слышал отдаленный ропот народа, но не думал, чтобы толпы могли проникнуть во дворец. Однако голоса испуганных слуг, которые сбегались со всех сторон, грохот ломающихся и падающих на пол дверей, приближающиеся крики наконец повергли в ужас всю семью. Король, вверив королеву, сестру и детей окружающим их офицерам и горничным, один устремился на шум в зал Совета. Там он нашел верного маршала де Муши, д’Эрвильи, командира конной стражи, распущенной за несколько дней перед тем, благородного Аклока, командующего батальоном предместья Сен-Марсо, сперва умеренного революционера, ставшего потом его другом, трех храбрых гренадеров из батальона предместья Сен-Мартен — эти люди из народа, чуждые двору, защищая особу короля, защищали только человека.