История жирондистов Том I - Альфонс Ламартин

Самые жестокие люди смягчаются перед слабостью, красотой, детством. Прекрасная женщина, невинная молодая девушка, дитя, улыбающееся врагам своего отца, не могли не затронуть сердца даже у людей, воодушевленных ненавистью. Жители предместий проходили безмолвно, как бы стыдясь своего насилия, пред этой группой униженного величия. Только некоторые из них, наиболее низкие, развертывали мимоходом пред глазами королевского семейства насмешливые или жестокие надписи на знаменах. Приведенные в негодование, сообщники быстро толкали вперед тех, кто это делал. Некоторые даже обращали к дофину внимательные взгляды, полные сострадания, другие — улыбки, третьи — фамильярные слова. «Если ты любишь нацию, — сказал один мятежник королеве, — надень красный колпак на голову своего сына». Королева взяла колпак из рук этого человека и сама надела ее на сына. Удивленный ребенок принял это оскорбление за игру. Мужчины из толпы стали аплодировать, но женщины, более неумолимые по отношению к другой женщине, не переставали разражаться бранью. Непристойные слова впервые огласили своды дворца и поразили слух детей. Неведение спасало их от ужаса понимания этих слов. Одна молодая девушка весьма грациозной наружности, прилично одетая, выказывала наибольшее ожесточение и разражалась самыми жестокими оскорблениями против «австриячки». Королева, пораженная контрастом между яростью этой молодой девушки и кротостью ее лица, сказала ей добродушно: «За что вы меня ненавидите? Возможно ли, чтобы я когда-нибудь вам причинила, сама того не зная, обиду или зло?» — «Мне — нет, — отвечала патриотка, — но вы составляете несчастие нации». — «Бедное дитя, — возразила королева, — сказав вам это, вас обманули: что мне за интерес причинять несчастья народу? Жена короля, мать дофина, я — француженка всеми чувствами моего сердца, как супруга и как мать. Счастливой или несчастной я могу быть только во Франции. И я была счастлива, когда вы меня любили». Этот нежный упрек смутил девушку. Гнев ее внезапно излился в слезах, и она попросила прощения у королевы. «Я вас не знала, — сказала она, — но теперь вижу, что вы очень добры».

В эту минуту чрез толпу прорвался Сантерр. Человек увлекающийся и впечатлительный, хоть и грубый, Сантерр был скор и на решения, и на порывы, и на умиление. Повелительным жестом он велел очистить зал и сам стал подталкивать это стадо мужчин и женщин к дверям. С дофина ручьями катился пот. «Снимите колпак с этого ребенка! — воскликнул Сантерр. — Вы видите, что он задыхается!» Королева бросила на него взгляд матери. Сантерр подошел к ней, оперся рукою на стол и, наклонившись к Марии-Антуанетте, сказал вполголоса: «У вас очень неловкие друзья, сударыня; я знаю таких, которые могли бы лучше служить вам!» Королева опустила глаза и молчала. С этого предложения ведут начало тайные сношения ее с агитаторами предместий. Для их гордости было приятно вновь поднимать женщину, которую они же унизили.

По получении известий о занятии дворца Собрание возобновило свои заседания. Послали депутацию из 24 членов для охраны короля. Эти депутаты, прибывшие слишком поздно, блуждали по внутренним дворам, приемным, лестницам дворца. Шаги их терялись в толпе, слова исчезали среди шума. Сам Верньо, взобравшись на ступеньку большой лестницы, тщетно взывал к порядку, к законности, к конституции. Красноречие, столь могучее, когда нужно взволновать массы, бессильно их остановить.

Время от времени роялистские депутаты в негодовании, в неопрятной одежде, вбегали в зал заседаний, всходили на трибуну и упрекали Собрание за его равнодушие. Друг Лафайета, Матье Дюма, указав на окна дворца, воскликнул: «Я — оттуда; король в опасности! Я только что его видел; привожу в свидетели моих товарищей, тщетно пытающихся сдержать народ. Да, я видел наследственного представителя нации оскорбленным и униженным! Вы ответственны за это перед потомством!» Ему отвечали взрывами иронического смеха и воплями. «Не скажут ли, что колпак патриотов является унизительным знаком для королевского чела, — сказал жирондист Ласурс, — не подумают ли, что мы беспокоимся о жизни короля? Не будем оскорблять народ, приписывая ему чувства, которых он не имеет. Народ не угрожает ни особе Людовика XVI, ни особе принца. Он не совершает никакого насилия. Примите меры к примирению». На этих словах Собрание успокоилось.

Между тем сам Петион не мог долее притворяться, что ничего не знает о толпе в 40 тысяч человек, с утра прошедшей через Париж, о входе ее в Собрание и о занятии Тюильри. Приближалась ночь; она могла укрыть своей тенью беспорядки, выходящие за рамки намерений жирондистов. Петион показался во внутреннем дворе дворца; его встретили крики: «Да здравствует Петион!» — и депутата стали передавать с рук на руки до последних ступенек лестницы. Он вошел в зал, где уже в течение трех часов Людовик XVI выносил оскорбления. «Я только теперь узнал о положении вашего величества», — сказал Петион королю. «Удивительно, — отвечал король с сосредоточенным негодованием, — потому что это продолжается уже долго».

Петион взобрался на стул и сделал несколько попыток заговорить с толпой, которая оставалась неподвижной. Поднявшись еще выше, на плечи четырех гренадеров, он сказал: «Граждане и гражданки, вы с достоинством и умеренностью воспользовались своим правом петиций; вы закончите этот день, как его начали. До сих пор ваше поведение было сообразно с законом; во имя закона я вас приглашаю последовать моему примеру и удалиться».

Толпа повиновалась Петиону и медленно направилась по длинным переходам дворца. Как только народные волны стали убывать, король присоединился к своей сестре, которая упала в его объятия; он вышел вместе с ней в потайную дверь и поспешно отправился к королеве. Гордость Марии-Антуанетты, до тех пор сдерживавшая ее слезы, уступила место умилению и нежности при виде короля. Она бросилась к его ногам и, обнимая колени, разразилась даже не рыданиями, а воплями. Принцесса Елизавета, дети, сжимая в объятиях друг друга и короля, радовались свиданию, как после перенесенного кораблекрушения. Король, случайно приблизившись к зеркалу, заметил на своей голове красный колпак, который забыл снять. Он покраснел, сбросил его с отвращением и поднес к глазам платок. «О, сударыня, — сказал он, глядя на королеву, — зачем я вырвал вас из отечества, вырвал для того, чтобы разделить со мной позор подобного дня!»

Тем временем марсельцы, вызванные Барбару по настоянию госпожи Ролан, приближались к столице. Их южный пыл должен был разжечь в Париже революционный очаг, слишком тусклый, по мнению жирондистов. Этот отряд в 1500 человек состоял из генуэзцев, лигурийцев, корсиканцев, пьемонтцев, покинувших свою родину и набранных для решительного удара по всем берегам Средиземного моря: большей частью это были матросы или солдаты, закаленные в боях. Предлогом к их шествию служило братание во время предстоящего празднования 14 июля с другими федератами королевства. Тайной же причиной было устрашение парижской национальной гвардии, усиление энергии предместий и желание послужить авангардом тому 20-тысячному лагерю, который жирондисты заставили сформировать Собрание, чтобы в одно и то же время господствовать над фельянами, якобинцами, королем и даже над самим Собранием.

Народные волны закипели при приближении марсельцев. Загорелые воинственные физиономии, мундиры, покрытые дорожной пылью, фригийские колпаки, странное оружие, пушки, которые они тащили за собой, зеленые ветки, красовавшиеся на колпаках, чужеземный язык, смешанный с ругательствами и приправленный свирепыми жестами, — все это поражало воображение толпы. Казалось, сама революционная идея воплощается в лице этой орды и идет для разрушения последних остатков королевского достоинства. В города и деревни марсельцы входили через триумфальные арки, на ходу распевая песни.

Все народы переживали такие минуты, когда их национальный дух выливался в звуки, не написанные никем, но исполняемые всеми. Гимн, который вырывается из всех уст, не погибнет. Его не распевают в будничных случаях. Подобно священным хоругвям, которые выносятся из храмов только в особые дни, национальная песнь приберегается как последнее оружие на случай крайнего положения в отечестве. Французская национальная песнь получила особый характер, сообщающий ей и торжественный и зловещий оттенок: слава и преступление, победа и смерть переплетаются в ее мелодии. Она вела французских солдат в бой, но она же сопровождала жертвы в их пути на эшафот.

«Марсельеза» заключает в себе гимн славы и крики смерти: победная, подобно первой, и похоронная, подобно второй, она ободряет отечество, но вместе с тем заставляет граждан бледнеть.

В то время в страсбургском гарнизоне служил военный инженер по имени Руже де Лиль. Молодой человек родился в Лонле-Сонье, среди гор Юры, страны мечтаний и энергии, какими всегда бывают горные местности. Он любил войну — как солдат, революцию — как мыслитель; стихами и музыкой он пленял офицеров своего гарнизона. Благодаря двойному таланту, музыкальному и поэтическому, он быстро стал популярен, посещал дом барона Дитриха, благородного эльзасца и члена конституционной партии, друга Лафайета и страсбургского мэра. Жена барона Дитриха, ее молодые приятельницы разделяли общий энтузиазм в отношении патриотизма и революции, в особенности проявлявшийся на границах. Эти женщины любили молодого офицера, вдохновляли его сердце, поэзию и музыку. Они первыми подхватывали его мысли, стали поверенными первых шагов его гения.