История жирондистов Том I - Альфонс Ламартин

В то же время на другом конце королевства дворянин Дюсальян и священник де ла Бастид собрали под знаменем графа д’Артуа три тысячи крестьян в Виварё. Дюсальян овладел замком Жале, укрепил его, расположил там штаб восстания, заставил собравшиеся толпы принести присягу в верности королю и религии. Молодые дворяне из окрестностей приводили сюда свои отряды; проповедники вдохновляли их во имя веры, Молодые девушки, верхом на лошадях, одетые и вооруженные как амазонки, раздавали знаки восстания — изображение сердца Иисуса, золотые кресты: во имя любви они будили героизм древнего рыцарства.

Восстание, казавшееся изолированным в этой неприступной стране, имело сообщение с Лионом и обещало этому городу подкрепление и связь с югом на время восстания. Дворяне, крестьяне, священники неустрашимо выдержали несколько атак войск; женщины раздавали припасы, заряжали оружие, помогали раненым. В конце концов мятежники вынуждены были оставить замок, усеянный пулями: стены обрушивались на его защитников. Последние рассеялись по Арденнским ущельям. Дюсальян, переодевшись в священника, был тем не менее узнан и арестован одним из ветеранов. Он предложил 60 луидоров солдату за свой выкуп, но солдат отказался. Дюсальяна убили при входе в город, куда везли его для суда. Аббата постигла та же участь.

Эти известия встревожили Париж и довели патриотическое рвение до бреда. Люди страстно желали события, которое сделало бы невозможным всякое примирение между нацией и королем. Видя, что такой случай сам собой не представляется, попытались вызвать его искусственно.

В это время в Париже проживали два человека, отличающиеся фанатичной преданностью своей партии: Шабо, в юности монах ордена капуцинов, принесший в жертву революции и рясу, и самую веру, и Гранжнев, жирондист со взглядами недалекими, но непоколебимыми, понимавший, что посредственность не оставляет ему другого способа быть полезным свободе, кроме возможности умереть за нее.

Однажды вечером они вместе вышли с одного собрания, огорченные и разочарованные колебаниями и медлительностью заговорщиков. Гранжнев шел молча, с опущенной головой. «О чем ты думаешь?» — спросил Шабо. «Я думаю, — ответил жирондист, — что эта медлительность отнимает энергию у революции и у отечества. Я думаю, что если народ даст опомниться монархии, то народ погиб. Я думаю, что народ не поднимется сам собой, ему нужна движущая сила. Как сообщить ему этот порыв? Я нашел, наконец, такой способ в своем сердце, но найду ли я человека, достаточно решительного и способного сохранить тайну, так как и то и другое необходимо в подобном деле?» — «Говори, — сказал Шабо, — я способен на все». — «Ну так вот что, — продолжал Гранжнев, — нужно, чтобы жертва считалась павшей под ударами аристократов; нужно, чтобы человек, убийцей которого будет считаться двор, был одним из наиболее известных его врагов и членов Собрания. Нужно, чтобы это убийство совершилось у самых дверей дворца. И кто же будет этот гражданин? Я! Мое слово ничтожно, моя жизнь бесполезна для свободы, но смерть моя принесет ей пользу».

Шабо слушал Гранжнева с восхищением. «Если нужны две жертвы, то я вызываюсь быть второй». — «Ты сделаешь нечто большее, — возразил Гранжнев, — ты устроишь это. Я буду прогуливаться один и без оружия близ калитки Лувра; поставим двух патриотов, преданных общему делу и вооруженных кинжалами, условимся насчет знака; я сам подам его. Я приму смерть, не испустив ни одного крика. Они убегут, а утром найдут мой труп. Вы обвините двор, мщение народа довершит остальное!»

Шабо поклялся своему другу выполнить этот гнусный обман. Гранжнев удалился домой, написал завещание, приготовился к смерти и в полночь отправился на назначенное место. Он прогуливался там два часа, несколько раз видел приближающихся людей, которых принимал за своих убийц, делал условный знак и ожидал удара. Никто его не поразил. Шабо не решился выполнить план по недостатку храбрости или за неимением подходящего оружия. Не у жертвы недостало смелости, а у убийцы.

Среди этих поразительных проявлений ненависти один человек предпринял попытку устроить примирение партий. Это был Ламурет, конституционный епископ Лиона. Плоды уважения, с каким к нему относились, Ламурет стяжал в Национальном собрании за один день. Бриссо хотел взойти на трибуну, чтобы предложить новые меры национальной безопасности, но Ламурет опередил его. «Из всех мер, — сказал он, — какие вам предложат для прекращения разделяющих нас раздоров, забывают только одну, а между тем эта одна мера была бы достаточна, чтобы возвратить порядок государству и безопасность нации. Вполне непримиримы только преступление и добродетель. Честные люди имеют общую почву — патриотизм, — где они всегда могут встретиться. Что же нас разделяет? Предубеждения, подозрения одних против других. Подавим их в патриотическом объятии и в единодушной клятве. Поразим общим проклятием и республику, и обе палаты!»

При этих словах Собрание поднимается, клятва слетает со всех уст, крики энтузиазма раздаются в зале. Члены противоположных партий покидают свои места и обнимают своих врагов. Левая и правая стороны более не существуют: якобинцы и жирондисты, конституционисты и республиканцы — все перемешивается, сливается, сглаживается в братском единении. Сердца, утомленные раздорами, минуту отдыхают от ненависти.

Королю отправляют послание о происшедшем, чтобы и он насладился согласием своего народа. Король приезжает. Волнение вырывает у него несколько трогательных слов, удваивающих восторг Собрания. «Я составляю с вами единое целое», — говорит он голосом, в котором слышатся слезы. Король выходит, сопровождаемый до самого своего дворца благословениями толпы. В знак своего доверия он приказывает отворить сад Тюильри, запертый с 20 июня. Толпа бросается туда и осаждает с криками любви те самые окна, которые еще накануне осаждала с оскорблениями.

Королевская семья поверила наступлению хороших дней. Увы! Первый день, которым она насладилась после стольких лет страдания, не продолжался даже до вечера.

Постановление, прекращавшее официальную деятельность Петиона и принесенное на вечернее заседание Собрания, возвратило разногласия. «В Собрании целуются, — сказал Билло-Варенн, — но это поцелуй Иуды. Так же целовались и в ту минуту, когда король готовил свое бегство. Точно так же обнимались и перед резней на Марсовом поле. Обнимаются, но прекращены ли интриги двора? Разве от этих объятий враги медленнее двигаются к нашим границам? Лафайет разве становится от этого меньшим изменником?..»

С такими предзнаменованиями приближался праздник Федерации. Все указывало на существование зловещих планов, подготовляемых к этой годовщине. Революционная Франция послала в Париж всех своих наиболее решительных людей. Королевская семья находилась в постоянном страхе за свою жизнь. Королева заставила короля надеть для защиты от кинжала нагрудник из сложенного много раз шелкового полотна. Король только из снисхождения к нежности королевы согласился на эти предосторожности, он говорил: «План их переменился. Они заставят меня умереть среди бела дня, и умереть королем».

Портрет Карла I работы Ван Дейка находился перед глазами короля в его кабинете; история этого государя, всегда раскрытая, лежала на столе; Людовик XVI пытался разгадать на этих страницах тайну своей грядущей судьбы. Спасти королеву, детей, сестру — стало пределом его надежд. Что ж касается его самого, то его жертва уже была принесена. Он ее возобновлял каждый день в религиозных упражнениях. «Без сомнения, я мог бы еще попытаться прибегнуть к крайним мерам, — говорил он одному из вельмож, — но они соединены с огромным риском; если я и могу подвергнуться ему сам, то не смею подвергать тому же мое семейство. Я не хочу бежать вторично. Я предпочитаю смерть и готовлюсь к ней каждый день. Они удовольствуются моей жизнью и пощадят мою жену и детей».

Королева разделяла его мысли. Часто приближенные заставали ее в слезах. Как-то одна из статс-дам решила предложить королеве успокоительного. «Оставьте меня, — отвечала ей королева, — эти лекарства мне не помогут. Упадок сил и спазмы — все это болезни счастливых женщин. Со времени наступления моих несчастий я не чувствую более своего тела, я сознаю только свою судьбу. Но не говорите этого королю».

Впрочем, иногда надежда брала верх над унынием.

В одну из прекрасных июльских ночей, когда комната королевы освещалась луной, Мария-Антуанетта долго смотрела на небо с сосредоточенной внутренней радостью. «Видите эту луну? — сказала она принцессе Елизавете, которая сидела у ее кровати. — Когда такая же луна снова засверкает через месяц, я буду свободна и счастлива, а наши оковы будут сломаны».

Принцесса Елизавета стала поверенной обоих супругов. Ее вера, более смиренная, чем у королевы, более нежная, чем у короля, превращала жизнь принцессы в беспрерывную жертву. Подобно своему брату, Елизавета находила утешение только у подножия алтарей.