Зови меня Лео. Том I - Ростислав Левгеров

зубами протягивают сухие острые жалящие пальцы. Страшно. Тут таится смерть. Тут она прячется.

Когда я умер, глухо шепчется лес, склоняясь ко мне дыша тленом леденя обжигая мистично шепчется пугает меня.

С моря дул норд-ост.

Драккар горящий – мой погост.

Когда я умер,

взорвалось солнце, сметая звезды… а где звезды? почему их не видно? Где звезды? Кричу. Я кричу!

– Лео, Лео, – его губы теплые. Ты здесь, ты со мной. – Я донесу тебя, донесу… тут недалеко. Урта! Урта! Ты где, старый? Урта, на помощь! Держись, Лео!

Мама, а почему ты плачешь? Папа, почему ты молчишь? Что случилось? Что с Верой, что с… Олей? Откуда столько людей? Что они здесь делают? Люди как столбы как иссохшие колонны люди-монументы молчаливые скорбно молчаливые печать мрака на лицах беззвучные слова черные платки на седых головах старух. Откуда столько старух? Пусть она увидит ее. Мама, что с моими сестренками? Такой горячий поцелуй в лоб. Никогда не думала, что поцелуй может быть настолько горячим. Соль на губах – это слезы. С Верочкой все в порядке. С Верочкой все хорошо, Настя, ты за нее не волнуйся. А с Олей? с Олей что? Пусть она увидит ее, слышу голос бабушки Аделаиды. Нет, мама. ей это ни к чему.

Смерть – это стекла в бане,

в церкви, в домах – подряд!

Смерть – это все, что с нами –

ибо они – не узрят[1]

Не настаивай мама. и хватит тут мне со своим Евтушенко. Это Бродский. Ой, да иди ты! Но бабушка не слушает. Берет меня за руку. Не трогай, Настю! Она должна. ей уже восемь, она должна. пусть видит!

Лампочка в ажурной старомодной люстре. Граненный стакан наполовину пуст. Конфеты. Послушно расступаются люди. Слова в мертвой тишине едва слышные. Где-то на улице лает собака. Уличный фонарь светит в окно. Око всевидящего. Бог устал нас любить. Фарфоровая кружка с ярко-красными цветочками со сломанной ручкой. Сломано всё. Мама! Отстань, она должна видеть. Мамочка, я боюсь! Мамочка, куда бабушка меня ведет? Смотри, Настя, смотри! Крошечная старушка в крошечном гробу. Брошенная всеми игрушка. Желтая желтая желтая кожа впалые щечки губки ввалились. Кроха, малявка. Помню ее смех.

Птицей белой лети! Победи смерть незваную,

где младенец криком пропоет жизни зарево…

Спокойного сна! Тем, кто ложится спать, спокойного сна!

Я кричу? Страшно.

– Урта! Где же ты? Где? – Дантеро задыхается, соленые губы, соленые губы, плачет.

– Let it get colder, Данте, until I can't feel anything at all.

Она умерла незаметно от всех навеки поселив зло в душе Веры ни веры ни надежды ни любви она просто ливнула всех нас кроме бабки из жизни а я для нее просто тупая рыжая чикса кобыла перекаченная она сама так сказала за что она со мной так что я сделала ей откуда эта ненависть я ведь тоже тоже тоже тоже… кроме бабки.

Нет, бабушка, не заставляй меня читать эту херомантию, ну, пожалуйста! Читай! читай! читай! Ну блин… Хватить скулить, читай, очень познавательно. и читай с выражением, а не как ты любишь… гундосишь, словно у тебя во рту морковка. Ты на что намекаешь? О, вот она – поглядите на нее! уже окрысилась! родную бабушку готова загрызть! это все твой папаша, всё его штучки, вояка херов, в мозгу две извилины да и те не особо кудрявистые. Не надо так о моем папе! Что хочу, то и говорю! Всё, я ухожу! Ну ладно, ладно, прости меня, Настенька, прости дуру старую! останься, почитай мне. Хорошо. и откуда только ты берешь эту ересь? Какая же это ересь, дуреха! это сочинения одного из отцов церкви, между прочим, святого, даже в православии, местночтимого. Так ты же атеистка? И что? хватит препираться, читай! Беда…Достопочтенный[2]? серьезно? что за имя дурацкое? Не беда, а Беда! Сама ты беда ходячая! Если будешь орать на меня, бабушка, я уйду, так и знай! всё, читаю, слушай: заканчивая в 731 году (боже, какая древность! этот твой Беда жил когда говно мамонтов еще не высохло). Без комментариев! Что ж ты достала-то… Заканчивая в 731 году от Рождества Христова свою «Церковную историю народа англов»… Нет, Настя, начни с предисловия. там, где «Славнейшему королю Кеолвулфу».

Мой милый малыш с годами ты познаешь огромный мир во всей его красе…

Нет, уже нет. Гаснут огни мысли гони прочь мы здесь одни пусть нам поет ночь.

– Лежи здесь, я скоро, Лео, я сейчас, сейчас… Я вернусь скоро, с подмогой! Урта поможет тебе!

Я вижу женщину (правда вижу, или мне мерещится? я в бреду?) – молодую прекрасную женщину с длинными каштановыми волосами, одетую в белое, светящееся, точно само солнце, платье. Она смотрит мне в глаза, и я читаю в них интерес и еще что-то… я никак не могу понять.

…тем, кто скорбит, – доносится до меня призрачный шепот, – кто несчастен в своих извечных стремлениях; тем, кто мечется меж Светом и Тьмой, меж выбором и проклятьем, меж игрой и плачем, вымыслом и реальностью…

Через несколько секунд женщина чуть опускает очи, медленно поворачивается и уходит прочь, уходит, а тело ее, роскошные волосы, платье – все превращается в вихрящуюся серебристую пыль, что с жадностью подхватывает ветер и уносит ввысь.

– Кто ты? – кричу вслед.

И кто-то говорит, как заклинание, такой странный голос говорит пришептывая влажно неприятно настойчиво:

И будет знамение: дочь Тьмы войдет в дом,

Впущенная Паихни, что обречена стоять у дверей, –

Той, кто несчастна в своих извечных стремлениях;

Той, кто мечется меж Светом и Тьмой, меж выбором и проклятьем,

Меж игрой и плачем, вымыслом и реальностью.

И каждое слово дочери Тьмы зародит в душе смятение,

Невидимым покровом растворится она в полуденном мире,

Ожидая своего часа.

Ты ты ты ты ты ты…

В маленьких клетках. Лестницы. Углы. Может, я сплю? Люди кроют в углах мысли точки. Клетки сжали их и мгла им помогла. А ведь когда-то были одной дверью, одним единым крючком, петлей на пальто, совком, метлой, метелью за окном. Мы ползли сквозь пургу снег пудрил до дури плоть застревал в осипшем горле. Мы мерзли умирали. Вновь и вновь.

Скоро конец всему. Проснусь, выпью молока. Теплого, с медом. Остудить горло, зашедшееся в крике. До боли.

Всё спокойно.

Всё нормально.

I am still here?

Снег, горы. Тускло светит фонарь, болтается, раздражает. Холод. Дантеро несет меня на руках.