Тоже Эйнштейн - Мари Бенедикт

как известно, настроен враждебно по отношению к восточноевропейским славянам, а я уж никак не арийка. Однако прежде всего Берлин — это Эльза, которая, как я подозревала, каким-то образом и организовала это предложение. Из-за Эльзы, несмотря на все заверения Альберта, что он разорвал их связь, я боялась, что Берлин станет для моего брака смертельным ударом.

Но выбора, судя по поведению Альберта, не было. Раньше мы всегда вместе обсуждали новые возможности и варианты переезда, но не в этот раз. После того как Макс Планк и Вальтер Нернст приехали в Цюрих, чтобы убедить Альберта принять предложение (от этой работы, как они торжественно заявили ему, зависело будущее науки), Альберт объявил, что мы едем в Берлин. Сначала я умоляла его остаться, но после его категорического отказа почти ничего не говорила уже несколько недель подряд, даже когда он сам донимал меня расспросами. Он словно надеялся, что я откажусь, и тогда можно будет уехать без меня.

Навстречу славе. И Эльзе — в этом я не сомневалась.

И все же я держалась за него. Сама не знала почему. Может быть, потому, что я стольким ради него пожертвовала, и теперь потерять его было для меня равносильно потере всего? Или я тревожилась о том, какое будущее ждет мальчиков после развода родителей? Или сама начала верить в те ужасные вещи, которые говорил мне Альберт? Чем пассивнее я принимала этот переезд, тем сильнее разгоралась его ненависть — словно он искал ссоры, чтобы внутренне оправдать готовность меня бросить. Однажды вечером в присутствии мальчиков он выкрикнул: «Ты способна убить любую радость!» В другой раз, при Гурвицах, назвал меня «самой угрюмой из всех ворчуний». Но я смотрела в грустные глаза моих дорогих мальчиков, думала о том, каково им будет нести на себе отвратительное клеймо развода, и не уходила.

К моему удивлению, Альберт согласился на летний отдых в августе, перед назначенным на осень переездом. Я не думала, что он согласится ехать в Кач, — он отказывался бывать там с тех пор, как Ханс Альберт был еще совсем маленьким, а пятилетнего Тета мои родители видели в последний раз и вовсе новорожденным, — но он согласился даже слишком охотно. Почти подозрительно охотно, на мой взгляд. Как только мы приехали в Кач, он начал затевать со мной ссоры из-за Берлина, и меня осенило: так вот в чем была причина его покладистости. Он надеялся разозлить меня настолько, что я сама решу остаться в Каче с родителями. Тогда меня можно будет бросить с чистой совестью. Мама и папа, видя, как грубо он обращается со мной, поддержали бы нас с мальчиками, если бы мы остались.

Но что бы он ни говорил и ни делал, меня ничто не трогало. Главное, что он согласился после Кача, двадцать третьего сентября, взять меня с собой на конференцию в Вену. Там меня ждала Элен.

Мы с Элен обнялись так крепко, словно хватались за спасательный плот в бурном море.

— Девушки, девушки, ваша встреча — это прекрасно, но нам пора, — проговорил Альберт шутливым тоном, попыхивая трубкой. Удивительно, как быстро он вернулся к своей обаятельной манере держаться на публике — будто и не он только что накричал на меня, чтобы я шла не рядом с ним, а позади. В эти дни он стал меня стыдиться.

Но мы его не слушали.

— Я так скучала по тебе, Мица, — сказала Элен.

— Я тоже по тебе скучала, Элен, — сказала я, утыкаясь лицом ей в волосы. В ее каштановых локонах появились ниточки седины, и морщинки между бровей стали еще глубже. Неудивительно. Последние два года Элен и ее семья переживали балканские войны, из-за которых стало трудно достать даже самое необходимое, а о путешествиях и речи быть не могло.

Как я была рада, что мы снова вместе! Нас ждали три чудесных дня, пока Альберт будет выступать, проводить встречи и общаться с коллегами. А мы с Элен будем по большей части предоставлены сами себе, если не считать лекций Альберта, на которых Элен выразила желание побывать — из вежливости, как я полагала. И мы будем совсем одни: мальчиков я оставила в Каче с родителями.

— Мы не виделись много лет, но я каждый день разговариваю с тобой. Все время веду с тобой мысленные беседы.

Элен засмеялась и стала похожа на прежнюю студентку.

— Я тоже, Мица.

Альберт снова прервал нас:

— Дамы, нам правда нужно идти. Нас ждет Восемьдесят пятый конгресс по естественным наукам, и до моей лекции осталось меньше часа.

Мы вышли с вокзала, где Элен встречала нас, и сели в кабриолет. За разговорами о ее девочках и о моих мальчиках, с постоянными комментариями Альберта об интеллектуальных способностях и музыкальных талантах сыновей, время пролетело незаметно. Не успела я опомниться, как мы уже сидели на своих местах в ожидании лекции Альберта.

Элен обвела взглядом заполненную до отказа аудиторию, и глаза у нее округлились. Она до сих пор и не подозревала, что Альберт такая знаменитость. О его растущей славе она узнавала главным образом из моих писем. Я оглядела зал в поисках знакомых лиц, но не увидела никого из профессоров Цюриха, Праги или Берна, с которыми успела познакомиться за эти годы. Только безымянное колышущееся море солидных усов и бород.

Женщин, кроме нас, ни одной.

— И это все из-за Альберта? — спросила Элен.

— Да, — ответила я, силясь улыбнуться. — Он теперь настоящая звезда.

Едва Альберт поднялся на сцену, как зал разразился бурными аплодисментами. Он просиял от такого восторга публики, глаза у него заблестели, на губах появилась широкая улыбка, в свете софитов стали видны седые пряди в его буйной темной шевелюре. Это был новый образ, который он начинал культивировать: эксцентричный, немного озорной, каким он был в студенческие годы. Сразу уловив такое его преображение, Элен сжала мою руку.

Мы с ней могли говорить без слов. Даже через столько лет.

Альберт откашлялся и громко обратился к своим поклонникам:

— Приветствую вас, уважаемые коллеги. Я благодарен вам за приглашение выступить на Восемьдесят пятом конгрессе по естественным наукам. Как вы и просили, сегодняшняя лекция будет посвящена моей новой теории тяготения, развивающей мою специальную теорию относительности, изложенную в 1905 году.

— Та самая твоя работа? — прошептала Элен.

Я кивнула.

Она взглянула на меня с горечью. Единственный человек в мире, кроме Альберта, знавший все об авторстве работ 1905 года, — в том числе и то, что это была дань памяти Лизерль, — она понимала, каким ударом было для меня, когда мое имя вычеркнули из этого проекта. От ее сочувствия глаза у меня начали наполняться слезами.