Песнь Бернадетте - Франц Верфель

А Бернадетта все эти дни проводит дома и к Гроту не идет, потому что с Пасхального понедельника Дама больше не призывала ее к себе. Теперь Дама исчезает часто и всегда надолго. Бернадетта покорно мирится с ее отсутствием, так как знает, что Прекраснейшая вернется.

Утром Курреж возвращается довольно рано. Маленькое «м» барона красуется на оригинале постановления. Государственный переворот удался. По крайней мере в одном отношении. Дама нашла, наконец, достойного противника. Теперь выяснится, сумеет ли она оправиться после такого удара. Часом позже текст постановления расклеивают на домах Лурда. Барабанная дробь полицейского. Калле рассыпается по улицам города, будоража горожан, и те кучками следуют за ним. Коротышка-полицейский любит роль глашатая. В такие минуты он чувствует себя оратором и политическим вождем. Ему нравится слышать свой собственный каркающий голос, возглашающий на плохом французском, с неправильными ударениями и напевностью жителя гор:

«Ввиду того, что… Постановляю…»

Вечером знаменательного дня в кафе «Французское» прощаются с поэтом Гиацинтом де Лафитом. На Пасху его родственники вернулись в Лурд. Так что в замке на острове Шале стало тесновато. И Лафит возвращается в Париж, где на улице Мартир его ждет унылая клетушка. Он всей душой рвется в Париж, хотя там ему придется кропать жалкие статейки в газеты, и он уже всем своим существом предощущает разочарования и унижения, которые выпадают на долю неудачливого служителя муз. Виктор Гюго, некогда обронивший о нем благосклонную реплику, уже девятый год вполне благополучно живет в изгнании. Теофиль Готье, уроженец Тарба, как и сам Лафит, иногда здоровается с ним, встречая в театре или в кафе. Но если бы кто-нибудь спросил Теофиля Готье: «Вы читали какие-нибудь сочинения этого Лафита?», то несомненно услышал бы в ответ: «А разве этот Лафит что-нибудь написал?» Гиацинт де Лафит, живя в Лурде, тоскует о залитом огнями Париже, но знает, что, живя в Париже, станет тосковать о темном городишке Лурде. Там он провел несколько месяцев и за это время не только написал несколько удачных александрийских стихов, но и сумел привести в порядок свои мысли. Поэт никогда бы не признался, что волнение, с 11 февраля охватившее Лурд, не оставило равнодушным и его самого. Он действительно относится к числу тех, кто ни разу не появлялся у Грота и ни разу не видел собственными глазами отрешенное состояние Бернадетты. В этом мире нет большей гордыни, чем гордыня мыслящей личности. Пусть он голодает и не имеет крыши над головой, но он ощущает себя не поставленным Богом на сцену жизни, а приглашенным в дворцовую ложу. Сознание того, что он относится не к актерам, разыгрывающим комедию на подмостках жизни, а к их сторонним наблюдателям, внушает ему такое пьянящее чувство собственного превосходства, которое делает вполне сносной даже жизнь, полную лишений. Интеллектуал считает себя не творением Бога, а Его гостем. На столь возвышенную роль не могут претендовать, естественно, ни император, ни Папа Римский. А то обстоятельство, что роль эта обычно остается не замеченной окружающими, только увеличивает ее тайную сладость. Поэтому Гиацинт, бедный родственник богатого семейства Лафит, рассматривает события, разыгрывающиеся между Бернадеттой, Дамой и властями предержащими, с непостижимой и ледяной высоты Абсолютного Духа, соприкасающегося с обычной человеческой жизнью лишь шутливым лучиком иронии. Одним словом, Лафит мнит самого себя Богом, в которого он, по его мнению, не верит.

Сегодня в кафе явилась вся компания — в том числе и те, кто, как Эстрад и Дозу, в последнее время бывали там реже.

— Мне будет вас очень не хватать, — говорит старик Кларан, ежедневно общавшийся с Лафитом. — В эти месяцы мы с вами так превосходно спорили. Как мне теперь жить без ваших вечных возражений, выдающийся нонконформист?

— Поблагодарите за это Даму, друг мой, — отшучивается Лафит. — Это она заставила меня обратиться в бегство…

Эстрад принимает это признание всерьез.

— При чем здесь Дама? — спрашивает он. — По-моему, Дама не сделала вам ничего плохого…

— Ничего плохого? — смеется поэт. — Лично я считаю, что Дама — натура в высшей степени тираническая. Она требует, чтобы люди решили, за нее они или против нее.

Эстрад с готовностью поддерживает эту точку зрения:

— Это правда, Лафит, Дама требует, чтобы люди приняли то или другое решение.

— Вот видите, друг мой, — продолжает литератор, — а я именно это требование считаю грубейшим превышением власти и нарушением моей личной свободы. Я действительно беден и, надеюсь, не особенно высокомерен. Но от одного роскошного права я не откажусь до самой смерти: права на нейтральность. Мне нравится свободно и легко парить между так называемыми твердыми принципами других людей. Эти принципы, все как один, — прошу прощения — для меня одинаково жалки. Я не считаю человека унылым жвачным животным, которого надо лечить от сверхъестественных иллюзий, но мне не по нутру и нищенская похлебка религии, которую нынче стряпают… Кстати, вы не замечали, господа, что богомольные расы или массы всегда производят впечатление затхлости и неопрятности?

— Однажды я уже позволил себе заметить, друг мой, — перебил его педагог, — что нынешние поэты утратили связь с народом.

— Народ как целое, — парирует Лафит, — тоже всего-навсего одна из тех суеверных абстракций, которые лежат на совести вашего брата идеалиста. — И добавляет, как бы подводя итог: — С тех пор как эта Дама вломилась в Лурд, мне стало здесь неуютно. Меня просто неудержимо тянет к вавилонскому греху.

К столику подходят Лакаде и Виталь Дютур. Мэр сегодня уже дважды обошел площадь Маркадаль как полководец-победитель, являющий народу свой светлый лик. Кафе «Французское» устраивает ему овацию. Дюран и иже с ним торжествуют. Победитель добродушно обращается к отъезжающему:

— Покидаете нас, дорогой поэт. Вероятно, собираетесь ославить в Париже наш городишко…

— Не премину, не премину, господин мэр, — отвечает Лафит с изысканной вежливостью.

— Мне, однако, не кажется, что это было бы разумно с вашей стороны, — пророчески улыбается Лакаде. — Парижу, да и всему миру, в ближайшее время предстоит пережить удивительный поворот событий. Вы убедитесь, что из нашего городка действительно исходит благо — правда, иначе, нежели мнится некоторым. А в вас, месье Лафит, мне хотелось бы видеть поэта, который выразил бы этот поворот прекрасными стихами…

Все взгляды обращаются к двери, где возникла какая-то толчея. К столу местной знати устремляется взмокший от волнения бригадир жандармов д’Англа.

— Господа, это был настоящий бунт! — выдыхает он. — Толпа силой прорвалась к Гроту, порушила заграждение и сорвала таблички!

— Коль уж вы докладываете по службе, д’Англа, — после паузы с достоинством заявляет Лакаде, — вам следовало бы проявить больше выдержки… Так что же произошло и когда?

— Полчаса назад, когда стемнело, толпа прорвалась к Гроту. А я был там один.

— Теперь вы понимаете, почему я не поздравил вас, когда вы сообщили нам о своем подвиге, достойном всяческого восхищения, месье мэр? — смеется очень довольный Дютур.

— Что же тут такого? — возражает Лакаде, слегка побледневший, но спокойный, и поднимается с места. — Заграждение нынче ночью будет восстановлено, и двое постовых будут непрерывно охранять Грот.

— Смелость города берет, — язвит прокурор. Через несколько минут он прощается с Лафитом: — Сударь, почему вы уходите со столь интересного спектакля, не дождавшись конца пятого акта?

Глава двадцать девятая

ЕПИСКОП ПРОСЧИТЫВАЕТ ПОСЛЕДСТВИЯ

Монсеньер Лоранс дает знак, что трапеза окончена. За столом, помимо декана Перамаля, присутствуют еще двое каноников из канцелярии епископа и его личный секретарь, молодой клирик. Извинившись, оба гостя вскоре откланиваются. Монсеньер выражает желание после трапезы побыть часок наедине со священником из Лурда. Это великая честь. Епископ Тарбский не очень-то любит выделять отдельных людей. Он их слишком хорошо знает. Как и многие выходцы из низов, сделавшие блестящую карьеру, он хранит в памяти горечь испытанной прежде нищеты как тайную опору души. Заповедь любви к ближнему постоянно борется в нем с едва скрываемым презрением к роду человеческому. Эта борьба породила редчайшее сочетание ледяной холодности и мягкосердечия, за которыми стыдливо и бдительно прячется блистательный и жесткий ум. Но к лурдскому декану епископ Бертран Север питает явную слабость. Взаимная склонность мужчин обычно основывается на удачном соотношении сходных и противоположных свойств. Этот Перамаль, дожив почти до пятого десятка, все еще не научился владеть собой. Если ему что-то не по душе, глаза его загораются яростью. Он не думает о том, что говорит, не боится людского суда. Он вспыльчив и груб, а это забавляет епископа. Перамаль из дворян, и это импонирует сыну дорожного рабочего, постоянно окруженному священниками низкого происхождения, так и не сумевшими преодолеть в себе елейного раболепия, какое характерно для низшего духовенства, особенно в южных провинциях. Монсеньер даже гордится тем, что среди его священников есть такой достойный человек, как Перамаль.