Сократ - Йозеф Томан

Критий бросил на него гневный взгляд.

- Не прикидывайся дураком, великий философ!

- Ну, если ты прикидываешься деспотом, великий услужающий...

- Что? Кто услужающий - я? - обиделся было Критий, но поспешил обойти щекотливое место и резко заговорил: - Нам известно, что ты общаешься с молодежью и обучаешь ее искусству риторики!

Сократ встал и как бы нечаянно подошел к проему в стене, чтоб его слышали и на улице:

- Восхищаюсь твоим всеведением. Ты меня поражаешь. Когда ты ходил у меня в учениках - всеведением не отличался. Видимо, источник его - тайный; на возвышенных местах нередко бывает много тайного. Ведь и Олимп окутан облаками, чтоб даже Гелиос не видел, что там творится. Но к делу. Ты сказал, тебе некогда, и я думаю, у тебя действительно мало времени...

- Что ты имеешь в виду?

- Понимай как хочешь. Так вот, насчет обучения. Ты ошибаешься.

- Нет. Мы знаем - ты обучаешь. Я сам знаком с твоей тэхнэ маевтике и с тем, сколько коварства за ней скрывается.

- Ах да, прекрасная философия, помогающая человеку родить мысль. Но, насколько я понимаю, вам тут не нравится мысль, что афинский народ может рождать мысли...

Снаружи раздался взрыв хохота.

- Сядь сюда! - повелительно крикнул Критий, указав на сиденье, и задернул тяжелый занавес в проеме. Затем он раскрыл ладонь перед носом Сократа и сжал ее в кулак. - Раз уж ты так любишь порождать в людях мысли, скажу тебе, какую мысль ты породил во мне, в правителе, понял, повивальная бабка?! Я издаю новый приказ: Сократу запрещается вообще разговаривать с молодежью!

- О, это удивительный запрет. Издавался ли где-нибудь когда-нибудь подобный?

- Не послушаешь - берегись, Сократ, я все еще щажу тебя! - Даже через тяжелый занавес слышен был ропот толпы. - Я щажу тебя потому, что ты был моим учителем, но, если ты не повинуешься, тебя ждет палач...

На площади раздались нетерпеливые крики:

- Сократ! Что с Сократом? Сейчас же отпустите Сократа!

Критий побледнел.

Заметив это, Сократ проговорил успокаивающим тоном:

- Не бойся, мой дорогой, я тебе помогу.

Он встал, подошел к проему своей утиной, переваливающейся походкой и отдернул занавес. Его встретили ликующими кликами. Сократ поднял руку, прося тишины.

- Вот он я, милые мои друзья! Мне здесь очень хорошо. Высокопосаженный принял меня как гостя и только что посулил мне государственные почести...

- Прекрати! - крикнул Критий.

Сократ, отойдя от проема, спросил:

- До какого возраста запрещаешь ты молодежи разговаривать со мной?

- До тридцати лет.

- Клянусь шеей лебедя Леды, цифра тридцать как-то особенно вам по душе! Впрочем, теперь уже - двадцать девять. Это много. Нельзя ли скостить десяток?

- Хватит с меня твоих шуточек! - рявкнул тиран.

Но Сократ продолжал расспрашивать:

- А как быть с продавцом оливок на рынке, если ему меньше тридцати? Случится, к примеру, что я не смогу ему сразу уплатить - ты ведь знаешь, цены скачут вверх с каждым днем, - а говорить с ним мне нельзя, я не смогу сказать ему, что остаток отдам завтра, уйду, а он пошлет за мной скифа, как за вором... Ты, конечно, согласишься, что это не подобает Сократу...

- Глупости выдумываешь!

- Вовсе нет. Сунься-ка нынче на рынок без денег! Горсти гороха в долг не дадут. Или если, скажем, встретится мне юноша, спросит: скажи, гражданин, как найти мне прославленного Крития? Мне и ему нельзя ответить?

Критий вдруг понял, что Сократ разговаривает с ним отнюдь не как с правителем, тем самым подтверждая донос Анофелеса. Он встал, указал Сократу на дверь.

Выйдя из булевтерия, Сократ попал в объятия своих учеников. Его засыпали вопросами - чем кончилось?

- Критий почтил меня новым запретом. Отныне я вообще не имею права разговаривать с теми, кто моложе тридцати лет.

- Ах, это за то, что ты сравнил его со свиньей, когда он отирался об Эвтидема, - сказал Критон.

- Скорее за то, что ты распространил по Афинам мысль: тот не правитель, кто, подобно негодному пастырю, уменьшает свое стадо, - возразил Ксенофонт.

- Это - страх, - вымолвил Платон. - Страх, который Сократ внушает Критию.

- А мы-то хотели, чтоб ты нам рассказал... - жалобно протянул Аполлодор.

Сократ ухмыльнулся.

- Но мне позволено разговаривать с теми из вас, кому больше тридцати как Критону или Симону. С младшими разговаривать закон мне запрещает. Постойте! Не ершитесь, не возмущайтесь, будьте внимательны: вам, молодым, закон не запрещает слушать, когда я буду беседовать со старшими. Об этом, клянусь шкурой Кербера, в законе ничего не сказано!

Обнимают, уводят Сократа, весело шумя.

Когда Сократ покинул булевтерий, отдернулась одна из завес, и в зал вошел Хармид.

- Ты хорошо слышал, Хармид?

- Каждое слово, особенно - его. Но я уверен, он и теперь не подчинится. Ты говоришь - надо нагнать на него страху. Да разве этот упрямец знает, что такое страх? Он сам нагоняет страх на нас!

- Порой я думаю, не лучше ли предать его суду за подстрекательство: один свидетель у меня есть, других найдем играючи, а тогда - чаша цикуты, и будет покой.

- Не будет, милый Критий.

- Ты прав - он и мертвый будет вредить нам. И даже больше, чем живой. Афиняне нас ненавидят, его любят. И все же я был бы спокойней, если б его не стало.

- Замолчи - он был не только твоим, но и моим учителем, - сказал Хармид, передернувшись от отвращения к Критию.

- Нет, с ним пока подождем. Сейчас нам опаснее Алкивиад. Народ уже громко кричит, призывая его, а если ему удастся поднять на нас персидского царя, будем иметь дело и с ним, и с афинским демосом. Пока Алкивиад жив, нам и в собственном доме небезопасно.

- Что ты задумал? - Голос Хармида звучал зло, возмущенно. - Он тоже любимец Афин. И мой и твой родственник.

- Эту работу я предоставлю спартанцам. Пойду к Лисандру. А за Сократом установлю наблюдение.

- Делай, как разумеешь, а я не желаю иметь со всем этим ничего общего. Но берегись: в том, за что тебя упрекал Ферамен, после его смерти упрекают уже и другие из оставшихся двадцати восьми. Взвесь все хорошенько - если обезвредишь Алкивиада и Сократа, как бы не погубили нас раздоры в собственных рядах!

Критий сверкнул глазами:

- Спасибо, что предупредил, - вижу, придется нам все-таки казнить Сократа! Что мы уменьшаем стадо - это лишь часть правды, а целая правда - в том, что мы избавляемся от паршивых овец. И если парша распространяется быстро, это значит, что мы должны действовать еще быстрее.

8

И даже в теперешнем положении

оставалась слабая надежда, что дела

афинян не погибли окончательно, пока

жив Алкивиад. Ибо как раньше, будучи в

изгнании, он не любил бездеятельной и

спокойной жизни, так и теперь, если он

будет иметь достаточно сил, он не

снесет надменности лакедемонян и

бесчинств Тридцати. Эти мечты народа

не были невероятными...

Плутарх 1

1 Перевод Е. Л. Оверецкой под редакцией С. Я. Лурье. Плутарх. Избранные биографии. М.-Л., 1941, с. 144.

С каждым днем мысль об этом все больше пугала тиранов. Критий велел доложить о себе Лисандру; мужлан сидя принял поэта, софиста, главу правительства, и выслушал, так и не предложив ему сесть.

- Спартанцы не смогут спокойно владеть Афинами, пока жив Алкивиад, так закончил Критий.

Лисандр отпустил Крития кивком головы. И тотчас отправил гонца в Даскилею на Пропонтиде, к сатрапу Фарнабазу, чтоб устроить нужное.

День тот имел странные краски, звуки и запахи. Ветер дул с фракийских гор, где пребывает Сабазий, как здесь называли Диониса. Ветер холодный, бешеный, будоражащий и пьянящий. На гребне свистящего ветра летел высокий, непрекращающийся звук, неизменной высоты, неизменной пронзительности.

День был окрашен в цвет тумана, который стелется у самой земли, коварно выползает из всех расщелин, впитывается во все, что встречается ему на пути.

Алкивиаду привиделся дурной сон. Ему снилось - он переодет в платье возлюбленной, и Тимандра подкрасила ему лицо, словно он женщина.

Алкивиад был хмур; беспокойно ходил по комнате. Вчера он ужинал у Фарнабаза; но ко всем намекам, что пора ему, Алкивиаду, двинуться в поход во главе персидского войска и освободить Афины от спартанцев и от власти Тридцати, тот оставался глух и нем.

- Должен же Фарнабаз прислать за мной и дать мне персидское войско! Почему он медлит? Кто, кроме меня, может спасти Афины?

Уже много дней Тимандра с тревогой следила за нетерпением Алкивиада. Ей тоже не нравилась мешкотность сатрапа, и теперь, улавливая нотки отчаяния в голосе любимого, она вся дрожала. Как он страдает! Чем помочь ему? Как успокоить?

- Что означает этот сон, Тимандра?

Мороз пробежал у нее по коже до самых ног, до ногтей на ногах, окрашенных кармином. Тимандра была суеверна и боялась дурных снов. Она ответила нежно:

- Он означает, что ты - это я, а я - это ты. Мы с тобой - одно, понимаешь?

Она привлекла его к себе, на шкуры, разложенные по полу перед очагом, и заговорила, ласкаясь: