Письма, телеграммы, надписи 1927-1936 - Максим Горький

он имел словесное разрешение Эррио на въезд в Париж всем делегациям без ограничений и на срок 8 дней. Но почему-то выбрали Амстердам. Кто это сделал и по каким основаниям — я не знаю. Вследствие болезни я еще не успел подробно ознакомиться с работой конгресса и решениями, которые приняты на нем, но мне кажется, что в общем конгресс был удачен и будет иметь серьезное значение в деле организации антимилитаристического настроения в широких слоях демократии.

Мне кажется, что если в каждой стране будут организованы членами конгресса антивоенные комитеты — прямым их делом было бы издание журнала, который целью своей взял бы разоблачение подготовки к новой войне и попыток спровоцировать ее. Что думаете Вы по этому поводу?

Посылаю Вам «Основные указания» к плану второй пятилетки, скоро вышлю еще кое-что. Посылаю также несколько фотографий, снятых моим сыном на острове Вайгаче, за полярным кругом. Сын второй раз проводит там лето, среди ссыльных, занятых работами по добыче свинца. Условия работы там, разумеется, нелегкие, но день работы считается за три, ссылают туда людей только после медицинского осмотра, очень крепких и выносливых. Работает там около шестисот человек, и многие из них, отработав сроки наказания и получив право ехать куда угодно, остаются на острове уже свободными гражданами, выписывают туда свои семьи, строят дома, которые можно получить на материке в разобранном виде. Организуют рыболовные артели, занимаются оленеводством и вообще «прикрепляются к земле». У них уже есть клуб, оркестр, труппа любителей драматического искусства, весной им будут посланы театр и школа, тоже, конечно, в разобранном виде. Вообще Арктика быстро заселяется любителями сильных ощущений и «необычного». Видимо — правда, что Север обладает неотразимо притягательной силой, — побывав в 29 г. в Мурманске и на Соловках, я тоже с наслаждением поехал бы туда еще раз и — надолго. Говорят, что человек, который видел северное сияние и солнце, не исчезающее с неба день и ночь на протяжении месяцев, — очень легко примиряется с полярной ночью.

Крайне тяжелое впечатление вызвал у меня Берлин. Обилие безработных, которые выступают на улицах как музыканты и певцы, группы проституток на всех углах, унылые дети и рядом с этим — наглые физиономии юных дегенератов в форме фашистов, отряды «Стальной каски» — «мстителей за Германию». Так назвали мне их потому, что будто бы большинство юношества «Стальной каски» — дети убитых на войне 14–18 гг. Во Франции тоже, вероятно, сотни тысяч таких детей, и, наверное, они тоже не прочь отомстить за смерть своих отцов.

В страшное время живем мы, дорогой друг, великие трагедии ждут нас, но как радостно отметить вместе с этим гордую готовность молодежи моей страны ко всяким трагедиям, отметить быстроту ее интеллектуального роста и сознания ею ответственности за жизнь, за все творящееся в мире. Разумеется, я знаю, что и в Европе есть, растет такая же молодежь, и непоколебимо верю, что она — будущий победитель, строитель нового мира.

Очень жаль, что жить мне осталось немного и что я не увижу дней после победы. Но я глубоко благодарен. моей судьбе и людям за то, что видел, вижу и что все еще могу работать вместе с теми, кто так дерзко, так мужественно идет в прекрасное будущее, на праздник Возрождения человечества.

1060

В. С. ГРОССМАНУ

7 октября 1932, Москва.

Рассказ «Три смерти» — работа несерьезная, поверхностная. Мне кажется, что эмоциональное отношение к теме «смерть» отлично выражено в русской литературе — Л. Толстой («Три смерти», «Смерть Ивана Ильича»), Чехов, Л. Андреев и др. — и что, если эта тема — не говоря о ее своевременности — все еще достойна внимания, над нею следует работать под иным углом зрения. Смерть — явление биологическое, и писать о ней, не зная биологии, — дело едва ли полезное. Писать же только для того, чтоб «человек задумался о неизбежном» — дело празднословное и церковное, т. е. явно вредное.

«Глюкауф» — очень хороший материал для повести, но он плохо «смонтирован», пусто засеян лишними словами, испорчен дидактикой автора, который — часто — там, где следует изображать, включать мысль в образ, — тяжело и сухо рассказывает, поучает читателя. Изобразительная способность автора кажется мне вообще не очень сильной, неразвитой. Повесть его местами принимает форму газетного очерка.

Лично я не вижу в повести тенденций контрреволюционных, но критика имеет основания усмотреть тенденции эти в «натурализме» автора. Я не могу назвать натурализм как прием изображения действительности приемом «контрреволюционным», но уверенно считаю прием этот неверным, к нашей действительности неприложимым, искажающим ее. Автор говорит: «Я писал правду». Ему следовало бы поставить пред собою два вопроса: один — которую? другой — зачем? Известно, что существует две правды и что в мире нашем количественно преобладает подлая и грязная правда прошлого, а — на смерть ей — родилась и растет другая правда. Вне столкновения, вне борьбы этих правд нельзя понять ничего, это — тоже известно. Автор неплохо видит правду прошлого, но не очень ясно понимает, что же ему делать с нею? Автор правдиво и со вкусом изобразил тупоумие шахтеров, пьянство, драки и вообще все то, что — должно быть — преобладает в его — автора — поле зрения. Конечно, это — правда, очень скверная, даже мучительная правда, с нею необходимо бороться, ее нужно без пощады истреблять. Ставит ли автор пред собою эту цель?

Возможно, что он эту цель ставит, но натурализм как прием не есть прием борьбы с действительностью, подлежащей уничтожению. Натурализм технически отмечает — «фиксирует» — факты; натурализм — ремесло фотографов, а фотограф может воспроизвести, напр., лицо человека только с одной, окажем, печальной улыбкой, для того же, чтоб дать это лицо с улыбкой насмешливой или радостной, он должен сделать еще и еще снимок. Все они будут более или менее «правда», но «правда» только для той минуты, когда человек жил печалью, или гневом, или радостью. Но правду о человеке во всей ее сложности фотограф и натуралист изображать—бессильны.

В повести «Глюкауф» материал владеет автором, а не автор материалом. Автор рассматривает факты, стоя на одной плоскости с ними; конечно, это тоже «позиция», но и материал и автор выиграли бы, если б автор поставил пред собою вопрос: зачем он пишет? Какую правду утверждает? Торжества какой правды хочет?

Человек он — способный, и решить вопросы эти ему следует.

М. Горький

7. X. 32.

Москва.

1061

О. Ф. БЕРГГОЛЬЦ

25 октября 1932, Москва.

Ольге Берггольц.

Прочитал Вашу книжку.

Славная, задорная, но — впечатление такое, что Вы торопились. Нередко чувствуешь, что на