Письма, телеграммы, надписи 1927-1936 - Максим Горький

этой странице — недосказано, а здесь автор слишком бегло описал фигуру, там — недоконченное — недописанное лицо. Жалею, что не могу сослаться на страницы точно, показать их нумерацию и строчки, — книжку у меня уже стащили.

Всегда очень важно первое впечатление читателя, — первая фраза книги; это важно, как в музыке первые такты, как в картине — решающая краска. Вы начали книгу диалогом, что всегда создает впечатление эскизности, и это — очень старый, избитый прием.

«Стой! — вскричал седок». Читатель сначала хочет видеть, каков седок, извозчик, лошадь, какова — улица, погода. Вам необходимо взяться за дело серьезно, у Вас есть хорошие данные. Вы зорко видите, немало знаете. Но — Вам не хватает языка для того, чтоб одевать материал Ваш красиво, точно и прочно. Так-то, сударыня! Получили трепку?

Всего хорошего!

А. Пешков

25. X. 32.

1062

И. В. СТАЛИНУ

Между 10 и 16 ноября 1932, Сорренто.

Крепко жму руку Вашу, дорогой друг и товарищ.

Горький

Сорренто, Италия.

1063

В. В. и Т. В. ИВАНОВЫМ

14 декабря 1932, Сорренто.

Дорогой дядя Всеволод и супруга его!

В прекрасном письме вашем ни слова не оказано вами по вопросу: виза-то итальянская имеется у вас или нет? На вопрос этот прошу ответить немедля, дабы визу эту сейчас же вам и вручить. Ибо очень хочется, чтоб вы приехали, и — не одному мне хочется этого.

«Любоваться природой, сидя в Париже на бульваре» — вот это самое и называется бесплодной тратой времени. История определенно утверждает, что от времен Юлиана Апостата Париж славится производством барышень, а природа—настоящая, возбуждающая восхищение — находится в Италии и при этом в обилии таком, что даже тошно. Отсюда следует: всяк земнородный и томимый жаждою насладиться роскошнейшей природой должен, не теряя времени на любострастное наблюдение за барышнями пар[ижских] бульваров, стремиться в Италию, где родились, жили и благополучно померли столь знаменитые люди, как, примерно, Торквато Тассо, Сильвестр Щедрин, князь Демидов-Сан-Донато, М. Горький и потомство его, а также многие другие.

Поэтому ожидаем вас ко дню Нового года и даже ранее. И будем пить вермут, кофе, чай и многие иные жидкости разных вкусов.

Все это пишется совершенно серьезно, чему прошу верить. Жду.

Желаю доброго здоровья и всяческих приятностей.

А. Пешков

14. XII. 32.

1064

А. С. МАКАРЕНКО

17 декабря 1932, Сорренто.

Дорогой Антон Семенович —

вчера прочитал Вашу книжку «Марш 30-го года». Читал — с волнением и радостью, Вы очень хорошо изобразили коммуну и коммунаров. На каждой странице чувствуешь Вашу любовь к ребятам, непрерывную Вашу заботу о них и такое тонкое понимание детской души. Я Вас искренно поздравляю с этой книгой. Вероятно, немножко напишу о ней.

Колонисты Куряжа не пишут мне. Не знаю о них ничего. Прискорбно — какие хорошие ребята были там.

Крепко жму Вашу руку.

Передайте ребятам привет мой, скажите, что я страшно рад был прочитать, как они живут, как хорошо работают и хорошо, дружески — по-настоящему — относятся друг ко другу.

М. Горький

17. XII. 32.

Sorrento.

1065

И. А ГРУЗДЕВУ

21 декабря 1932, Сорренто.

Дорогой Илья Александрович —

мне кажется, что нет надобности включать в «собрание сочинений» «Статьи», а м. б., следовало бы издать их отдельно, — думать так позволяют мне частые требования на эти статьи, — требования, обращаемые непосредственно ко мне.

«Булычова» и «Достигаева» тоже не надо включать; когда напишу третью пьесу — издадим все их сразу, отдельной книжкой. Значит: заканчивайте 25 т[омом].

Читал в «Октябре» Вашу биографическую статью — очень хорошо сделано: крепко, материала — много, лишних слов — нет. Кажется, я сообщал Вам, что материал о поездке в Америку — у Н. Е. Буренина и что у Бурцева есть перевод воспоминаний того шпиона, который, по поручению посольства, руководил «скандалом». А впрочем — это все неважно.

Над «Самгиным» — работаю. Между нами — это очень трудное дело, давит материал. Гейзеры материала!

Жалуюсь: «Издательство лен[инградских] писателей» книжек мне не посылает. Эдакой скупой народ! И пишут мне товарищи — скупо. А я — старик, любопытствующий ненасытно. Жить здесь — тяжко! Здоровье же, чорт его возьми, ведет себя идиотски капризно: то будто бы хорошо, и вдруг — второй день плюю кровью в баночку. Это — при наличии превосходной, солнечной погоды. Зима в этом году изумительно ласковая! В январе жду Вс. Иванова. Живет у меня Василий Яковлев — отличный художник и работает — бешено.

Будьте здоровы. Пришлите лит[ературные] новинки интересные.

Крепко жму руку.

А. Пешков

21 XII. 32.

1066

К. А. ФЕДИНУ

21 декабря 1932, Сорренто.

Не совсем понимаю, дорогой Федин, чем может «соблазнять тайна» моих купцов? Тайна-то ведь очень проста. Доктор Макаров в 3-м т[оме] бесконечной «козлиной песни» Клима Самгина объясняет ее неуверенностью купца в прочности его социальной позиции. «Прадеды и деды были крепкими земле» мужиками, веровали в законность рабства, ясно видели беззаконие дворянской свободы, сами — при Екатерине — добивались права иметь рабов, а позднее и осуществляли право это, покупая мужиков на имя помещиков. Мужицкая жажда «воли» была жаждой права на беззаконие, ведь выгодность-то несправедливости вполне очевидна! Веками воспитанный раб крепко сидит в человеке, церковь же укрепляла его идеей рабства богу. И вот, «в страхе рабьем пребывая», не верит человек в прочность «свободы», все ищет предела ее, все пробует: а так — можно? а — эдак? Погружение в искусство, в филантропию не всякого купца удовлетворяло: Савва Морозов, калужанин Горбунов, пермяк Мешков и многие другие искренно и не без риска для себя помогали революционерам. Затем: ежели возможны были «кающиеся дворяне», почему же не быть кающемуся купцу? И — далее: так же, как в С.Ш.С. Америки, наше купечество давало в третьем поколении очень много недорослей и дегенератов, — это объясняется истощением биологической энергии в погоне за быстрой наживой. Взгляните-ка, как сказочно быстро богатели московские текстильщики, поволжские лесопромышленники и судовладельцы. И, право же, пред каждым стоял вопрос: все ли позволено? И, «со страхом испытуя милость господню», позволяли себе все.

Литература наша пристально купцом не занималась. Для дворян-писателей купец — не герой, для разночинцев — хозяин и враг. Островский, «обличая» московского купца, умилялся: свинья человек, а забавный! Андрей Печерский, обличая в купце «раскольника», преклонялся пред «деловитостью»