Московский полет - Эдуард Тополь

На третий день я понял, что, если не накормлю воронят силком, они сдохнут. Я присел перед ними на корточки, двумя пальцами взял в щепоть кусочек хлеба, а третьим, указательным, стал бить одного из них по клюву, приговаривая:

– Открой клюв, негодяй! Открой, твою мать!

Через какое-то время этот крохотный вороненок все-таки разозлился и открыл клюв, чтобы тяпнуть меня за палец. И в тот же миг я просунул хлеб в красное и узкое, как наперсток, горло.

Так я научился кормить воронят. Я бил их пальцем по клювам, громко ругал русским матом и опускал в их красные глотки кусочки хлеба, котлет, сыра.

И в тот теплый июльский день я был как раз в самом разгаре этой «творческой» работы, когда услышал у себя за спиной Анин смех:

– Собака! Тебе не стыдно бить животных?

Я оглянулся.

Аня стояла в двери веранды, слизывала языком шоколад с «эскимо», а закатное солнце пронизывало ее льняные волосы и легкое, короткое платье. Это были Куинджи, Коро, Мане, Дега… Только им была подвластна эта картина, полная солнца, лесной тишины, неги и трепета.

– Заткнись, – сказал я Ане через плечо. – Лучше дай кусочек шоколада для вороненка.

Она отломила от мороженого пластинку шоколада и протянула мне. Я разломил пластинку на два маленьких, как ноготь, кусочка и опустил шоколад в глотки моих уже чуть подросших воронят. И в тот же миг – буквально! – они оба уронили головы и уснули.

– Негодяйка, ты отравила моих воронят! – закричал я и поцеловал Аню в холодные и сладкие от мороженого губы.

Нужно ли объяснять, почему в ту ночь я забыл закрыть наружную дверь коттеджа?

И нужно ли говорить, что мы с Аней уснули только под утро, перед рассветом?

Но буквально через полчаса нас разбудил крик за окном:

– Кар-р-р!

Я не хотел открывать глаза, но крик повторился – требовательный и громкий:

– Кар-р-р!!!

Я отвернулся к стенке, а Аня поднялась с кровати и выглянула в окно.

– Кар-р-р!!! – сказали там в третий раз.

Она тронула меня за плечо:

– Это тебя.

– Меня??? – проворчал я со сна, встал и подошел к окну. Солнце уже ярко лупило сквозь листву деревьев.

Прямо под окном, на цветочной клумбе, сидели два моих вороненка.

– Кар-р-р! – радостно сказали они, увидев мое заспанное и недовольное лицо. Затем взлетели на нижнюю ветку ближайшей сосны, нагнули головы набок, посмотрели на меня сверху вниз и сказали снова: – Карр!

И, трепыхнув крыльями, перелетели на высокую ветку, а оттуда…

Дальше я их не видел, потому что восходящее солнце било мне прямо в глаза. Но я слышал, как они, улетая все дальше, кричали мне издали:

– Кар!.. Кар!..

– Это они с тобой попрощались, – сказала мне Аня.

– Ну да? Интересно, как ты догадалась? – сказал я и толкнул ее на кровать.

Если Бог позволит мне перед смертью вспомнить хотя бы несколько «живых картинок» из того «волшебного фонаря», который называется Жизнь, я вспомню Аню, стоящую с мороженым в руках, на фоне закатного солнца в двери болшевского коттеджа.

31

Теперь я ехал в свое прошлое. По пыльному шоссе Энтузиастов, сквозь смрад выхлопных газов грузовиков, автобусов и легковых машин. Был вторник, первое августа, начало очередной рабочей недели. И здесь, в стороне от центра, Москва еще больше напоминала мне Ближний Восток. Но уже не Израиль, а Бейрут, что ли? Пыль, жара, разбитые мостовые, дома с обвалившейся штукатуркой, рев грузовиков с деревянными, как во время войны, кузовами. Но это была Москва 1989 года. По радио звучал голос Горбачева. Президент выступал на сессии Верховного Совета:

– Раньше нас абсолютно устраивала тенденция перекладывать всю ответственность за сложившуюся ситуацию из центра на места, а оттуда по-иждивенчески валить все на центр. Вместе с тем последние события показали, что многие местные органы ждут, когда будет принят новый закон. С учетом того, что им сейчас надо больше заниматься хозяйством, брать на свои плечи ответственность в практическом плане, в том, чем сейчас пока оперативно занимаются партийные органы…

– Болтун! – прокомментировал водитель такси.

Я промолчал. Два года назад, собирая материал для своей последней книги, я прочел и прослушал десятки стенограмм и магнитофонных записей выступлений Горбачева в Норильске, Красноярске, Мурманске, Владивостоке и других городах. И обнаружил, что эти выступления на 90 процентов состоят из занудной консервативно-партийной демагогии, неотличимой от речей Лигачева или передовых статей «Правды» десятилетней давности. Словно сидит внутри Горбачева чучело старого, малограмотного и косноязычного коммунистического сыча, набитого, как опилками, речами Суслова, Брежнева, Андропова, – сидит и вещает с трибун голосом Горбачева. И только тогда, когда этот сыч забудется, заснет или не найдет в своей пыльной башке опилки коммунистических цитат, только тогда неожиданно, в диком контрасте со всем остальным текстом, вдруг прорываются слова и мысли самого Горбачева. Живые слова и живые мысли…

– Остается еще один вопрос, – сказал по радио Горбачев. – О том, чтобы на воинов-«афганцев» распространить льготы, которые мы относим к участникам Великой Отечественной войны, и, в частности, по вопросам медикаментов и проезда на транспорте…

– Ну-ну! – нетерпеливо пригнулся к «Спидоле» водитель. Ему было лет тридцать, и он вполне мог служить в Афганистане. А старенький радиоприемник «Спидола» лежал перед ним на панели рулевого управления, привинченный к ней самодельными металлическими скобами.

– Прежде чем принимать решение, – продолжал Горбачев, – думаю, мы должны товарищам «афганцам», которые здесь выступили, сказать от имени Верховного Совета, что их постановка вопроса является правильной…

– Да не тяни резину! – сказал мой шофер. – Будут льготы или нет?

– Они выполняли свой долг, – сказал Горбачев. – Все, что им поручено было государством, они делали честно. Здесь нет предмета для дискуссий. Поэтому этот вопрос уже ясен…

– Еще бы! Конечно, ясен! – согласился шофер.

– Теперь вернемся к Закону, – сказал Горбачев. – Думаю, что в силу остроты и специфичности проблемы со льготами для воинов-«афганцев» мы поможем нашему правительству изыскать возможность включить в ее решение новые источники финансирования, чтобы с 1 января решить этот вопрос…

– Тьфу, ё-мое! – выругался шофер. – Вечно он так! Схватит за яйца и тянет! Ни то ни се… Вот ваша Вторая Кабельная. Какой вам номер дома?

– Где Кабельная? – спросил я, похолодев. Потому что и сам увидел табличку на угловом доме: «Вторая Кабельная». Но той, старой, Аниной Второй Кабельной улицы тут не было! Не было желтых послевоенных двухэтажных домов-коробок, окруженных старыми липами. На их месте стояли две башни-двенадцатиэтажки – точно такие, как на Бескудниковском бульваре. А рядом с ними, как раз на месте дома номер 28, в котором жила Анина мама, была пыльная пустота, обнесенная рыжим строительным забором.

– Ну? – нетерпеливо сказал шофер. – Вам какой дом-то?

Я вышел из машины и подошел к этому забору.

Сквозь его щели был виден глубокий и пыльный котлован. На дне котлована рабочие в касках возились у подъемного крана…

32

– У Андрея Сергеевича совещание, – сказала секретарша. Она сидела в просторной приемной, возле двери в кабинет Андрея Смирнова, нового первого секретаря Союза кинематографистов. И всем своим видом и тоном давала мне понять, что в кабинет Смирнова меня не пустит.

Но я сел в кресло у стены и поставил у ног свой чемодан с фильмом. Мне некуда было идти – только Смирнову я мог доверить сейчас свой фильм. Шестнадцать лет назад в тот самый болшевский коттедж, где я держал на веранде своих воронят, приехал сын Хрущева Сергей. Он приехал к Андрею Смирнову, моему соседу по коттеджу, и отдал ему на редактирование воспоминания своего отца – толстую, килограммов на восемь, рукопись. Тогда эти воспоминания существовали только в двух машинописных копиях и КГБ охотился за ними, как за секретом атомной бомбы. Конечно, гэбисты круглосуточно следили за Сергеем Хрущевым и назавтра, после его визита в Болшево, вызвали Смирнова на Лубянку. Но Андрей «и понятия не имел ни о каких мемуарах». А через месяц или два эти мемуары были опубликованы на Западе, в журнале «Таймс». Поэтому я считал кабинет Смирнова самым надежным местом для моего фильма и не собирался никуда уходить из этой приемной.

Секретарша посмотрела на мой чемодан, потом на меня. Вид у меня после поезда был далеко не свежий.

– Смирнов сегодня не принимает, – произнесла она сухо, недовольная моей наглостью. – Приемные дни – понедельник и четверг.

– Ничего, меня примет, – сказал я.

– А кто вы?

– Моя фамилия Плоткин. Вадим Плоткин.

Она переглянулась со второй секретаршей и референтом, которые сидели за своими столами. Но те только пожали плечами – для них моя фамилия тоже была пустым звуком. Секретарша повернулась ко мне: