Московский полет - Эдуард Тополь

– Я думаю, вы зря ждете, – сказала мне секретарша Смирнова, поглядев на часы. – Андрей Сергеевич заказал машину, у него через пять минут съемка на «Мосфильме».

– А кто у него в кабинете?

– Секретари Союза.

– Кто именно?

– Виктор Мережко, Вадим Абдрашитов, Сергей Соловьев, Эдуард Акопов, – перечислила она моих давних приятелей.

Я отложил телефонную книгу, достал из кармана блокнот и написал:

«Андрей, я тут сижу в приемной уже три часа! В. Плоткин».

Сложив записку вчетверо, я протянул ее секретарше:

– Пожалуйста, отнесите ему.

Она с сомнением взяла записку. И только тот факт, что я упорно просидел тут три часа и, следовательно, не уйду, пока она не передаст записку, – это, я думаю, заставило ее нырнуть за высокую дубовую дверь, в кабинет Андрея. А через полминуты она уже широко открыла дверь и сказала мне с порога:

– Пожалуйста! Заходите.

Я поднял чемодан и вошел в кабинет. Теперь, когда я внес этот чемодан в кабинет Андрея, я уже мог не бояться КГБ.

Новые секретари Союза кинематографистов – те, с кем я когда-то учился во ВГИКе, пьянствовал в Болшево или без копейки денег шлялся по коридорам киностудий, – сидели тут за низким столиком и пили кофе. Мы обнялись. Андрей облапил меня с высоты своего роста и уколол бородой. На нем были застиранные джинсы и линялая майка.

– Садись, – сказал он. – Кофе будешь пить?

Я молча сдвинул со столика их пустые кофейные чашки, поставил на этот столик свой чемодан и стал открывать замки.

– Старик, мы тут не пьем! – испуганно сказал Смирнов, полагая, что я сейчас выставлю на стол бутылки водки или виски.

Я открыл чемодан. В нем лежали алюминиевые коробки с наклейками «Зима бесконечна».

– Фью-фить! – присвистнул кто-то из них, секретарей Союза. – Ну фуя себе! А мы тут гадали, что послать на Каннский фестиваль!

33

Конечно, в предыдущей главе я сделал большую ошибку. По всем законам драматургии, которым обучали нас в киноинституте, я не имею права обрывать на середине книги интригу со спасением фильма. Я обязан тянуть эту линию до конца романа, пройти со своим чемоданом через цепь смертельных приключений и только в последней главе выскользнуть из гэбэшной облавы и – полуживой и истекающий кровью – внести этот чемодан в кабинет Смирнова. А затем – хэппи-энд: Каннский кинофестиваль и прочая счастливая мура в духе голливудских сюжетов.

Думаю, что, когда эта рукопись попадет к издателю, обязательно найдется редактор, который посоветует мне «поработать над книгой именно в таком направлении». Но я заранее даю слово и себе и читателю немедленно послать этого редактора по широко известному в России адресу. Во-первых, потому, что во время моей поездки в Россию жизнь выдумала сюжеты куда интересней и талантливей, чем я мог бы их выдумать даже на берегу океана в Малибу. А во-вторых, мне кажется, читатель уже заметил, что эта книга совсем не про то, как я спасал в России чемодан со своим фильмом. Да, месяц назад, в Америке, я решился на эту поездку действительно ради того, чтобы отыскать мой старый фильм и с его помощью попасть на какой-нибудь фестиваль, как Аскольдов с его «Комиссаром», и оседлать судьбу. Но здесь, в России, что-то другое, более важное, случилось со мной неожиданно и без всяких усилий с моей стороны. И я уже знал, что это. Я нашел здесь – себя. Я понимаю, что это звучит патетично, но это так. Старый и закомплексованный эмигрант с Вашингтон Хайтс, выбитый с беговой дорожки семейным и литературным банкротством, вдохнул запах родного стойла и снова забил копытом, как молодой конь. И уже не Каннский фестиваль и не Пулитцеровская премия стали жизненно важными, а что-то совсем другое…

– Вадим, как я рад тебя видеть, елки-палки! – хлопнул меня по плечам Витя Мережко, все еще не веря тому, что мы снова увиделись в этой жизни.

Одиннадцать лет назад, после приказа Павлаша, выбросившего меня из кино, я пришел к Вите в его московскую квартиру, которую он купил на гонорар от своего пятого успешного фильма, и ему первому сказал, что собираюсь в эмиграцию. Помню, как Витя почернел лицом. «Старик, не делай этого – ты там не выживешь! Ведь тут твоя родина, у нас!» «Витя, – ответил я. – В том-то все и дело, что вот уже сорок лет моя родина – у вас! А я хочу, чтобы моя родина была у меня. Или хотя бы у моих детей…» Он налил водку в стаканы, и мы выпили с ним под борщ, который сварила его жена, Марина, но при этом он пил с таким лицом, словно только что сам, своими руками, опустил мой гроб в землю.

А теперь, через одиннадцать лет, я стоял перед ним, а он все хлопал меня по спине и плечам, проверяя, не призрак ли я и действительно ли выжил там, восстал из гроба.

– Е-мое, Вадим, как я рад тебя видеть! Поехали со мной!

– Витя, у меня дела. Мне нужно заехать к Семену…

– Да перестань! Я тебя не отпущу! Ты что?! Я тебя сто лет не видел!

– Ну хорошо, подожди, я хотя бы позвоню Ельцину и Гдляну!

Я позвонил Ельцину (десятый раз за это утро), но его телефон упорно не отвечал. Зато когда я набрал телефон Гдляна, там сразу сняли трубку и голос Гдляна сказал коротко и глухо:

– Да, я вас помню. Приезжайте в пять в следственную часть прокуратуры. Благовещенский переулок, 10. Я или Иванов вас встретим.

– Все? – нетерпеливо сказал Виктор, когда я положил трубку. – Значит так, старичок! Сейчас мы подскочим на съемку. Ты знаешь, что я веду «Кинопанораму»? Это самое популярное телешоу в стране! Заодно я возьму у тебя интервью, а потом мы поедем ко мне обедать! Марина просто обалдеет! А Машка, ты помнишь мою дочку Машу?

– Я ее купал, когда вы жили в Теплом Стане.

– Боже мой! Ну конечно! Ты приехал к нам на ту жуткую квартиру, когда Машка родилась и мы ее купали первый раз в ее жизни!

– Это было зимой. У вас не было телефона, а тебе нужно было звонить на студию. И мы с тобой пошли звонить, но во всем районе было только два телефона-автомата, и оба были разбиты…

– Ты знаешь, что моей Машке уже шестнадцать лет?

Мы вышли из Союза кинематографистов, сели в новенькую белую Витину «Самару», и я тут же заметил, что здесь, как и в машине Семена, нет зеркальца заднего обзора. Зато сзади, под стеклом, лежит милицейский жезл.

– Витя, – сказал я, – сколько у тебя фильмов?

– Тридцать шесть. А что?

– А сколько театров играют твои пьесы?

– Не знаю, честное слово!

– Ну, примерно?

– Ну, двести. Или больше. А что?

– И ты не можешь приклеить себе зеркало заднего обзора?

– Ах, вот ты о чем! А этот жезл видишь? Я должен выдавать себя за милиционера, чтобы у меня вообще эту машину не украли! А «дворники»? Каждый раз, когда уходишь от машины, нужно снимать «дворники» и прятать. Иначе уведут в минуту! В стране воровство и преступность – жуткие! И вообще, Вадя, ты не видишь, что вы натворили нам своей революцией?

Я посмотрел на него. Он безмятежно улыбался – это была шутка, типичная для русско-еврейских приятелей: мы, евреи, сделали им революцию! Но хотя мы с Витей были не просто приятели, а делили когда-то последний рубль, мне эта шутка не понравилась. Может быть, за эти годы я отвык от русских приятелей?

– Витя, – сказал я, когда он притормозил перед манифестацией крымских татар на площади Маяковского. Татары, которых Сталин, как месхов, в 1944 году выселил из Крыма в узбекскую пустыню, перегородили тут улицу Горького плакатами: «Прекратите сталинский геноцид», «Верните нам нашу землю!» – Витя, – сказал я, взявшись за дверную ручку. – Я, пожалуй, пойду. Мне вот сюда, в «Комету».

– Да потом, успеешь! – воскликнул Виктор. – Мы же одиннадцать лет не виделись! Ну хоть по стопарю мы должны выпить?

Против этого довода мне нечего было возразить. Стопарь – это в России святое. Хотя издательство «Комета», в котором работала Аня, было совсем рядом – за башней гостиницы «Пекин». Только вчера, в самолете, я клялся себе, что ринусь в эту «Комету», едва приеду в Москву. Но как легко, как быстро мы умеем находить предлог изменить своим клятвам и слинять от долга даже перед самим собой! За стопарь водки…

«Самара» медленно ехала сквозь толпу татар-манифестантов.

А я, повернувшись, все смотрел на длинное желтое здание «Кометы» – до тех пор, пока его не перекрыли цветочный ларек и концертный зал. Тут толпа манифестантов кончилась, Витя дал газ и машина рванула вниз по Горького. Но почти тут же затормозила – на Пушкинской.

– Неформальные газеты хочешь купить? – спросил Виктор.

– Еще бы!

Он прижался к тротуару. Рядом, справа от памятника Пушкину, у подземного перехода стояла толпа. Неформальные, то есть неподцензурные и неправительственные газеты были разложены на барьере и на раскладных стульях и столиках. Я, не читая и не спрашивая цены, собрал все – каждой по экземпляру, заплатил за все трешку и с пачкой газет нырнул снова в Витину машину. И только теперь увидел, что я купил «Еврейский вестник», «Экспресс-хронику», «Вестник Христианского Информационного центра», «Гражданский референдум», грузинскую газету «Наше дело», литовскую «Respublika» и… «Программу анархо-синдикалистов».