Московский полет - Эдуард Тополь

Она переглянулась со второй секретаршей и референтом, которые сидели за своими столами. Но те только пожали плечами – для них моя фамилия тоже была пустым звуком. Секретарша повернулась ко мне:

– Совещание у Смирнова будет до двух, а потом Андрей Сергеевич сразу уедет на съемки.

Я мысленно усмехнулся. Ничего не меняется в датском королевстве! Вы можете заменить Сталина Хрущевым, Хрущева – Брежневым, а Брежнева – Андроповым или Горбачевым, но если в их приемной сидят две секретарши и референт, то для простого посетителя никакой смены власти не произошло. Потому что для простого посетителя именно вот эта секретарша – вся власть. Она может пропустить вас к Нему сию минуту или через час, а может не пропустить никогда. И – точка. Я думаю, что даже при Сталине власть его личного секретаря Поскребышева была ничуть не меньшей (если не большей!), чем сталинская. А затем, уже в наши дни, эта верховно-секретарская власть получила и легальный статус: главой Советского государства стал именно секретарь – Генеральный секретарь Коммунистической партии. И эта легализация секретарской власти интернациональна, в США звание секретаря носит третье лицо в правительстве – Secretary of State, а в ООН – первое, Генеральный секретарь ООН…

Я достал сигареты и вышел в коридор покурить и позвонить Ельцину по поводу интервью. Но чемодан оставил в приемной как знак того, что я не отступлю. Конечно, десять или пятнадцать лет назад я не был бы так нахален. Десять лет назад первым секретарем Союза кинематографистов был Лев Кулиджанов, член ЦК КПСС. За те годы, что я проработал в кино, я встречал Кулиджанова десятки раз, но ни разу не видел его глаз – он никогда не смотрел вам в глаза, а всегда проходил мимо хмурый и озабоченный «делами высокой государственной важности». Даже в болшевском Доме творчества, когда Кулиджанов шел по коридору в мужской туалет, у него было такое лицо, словно он спешит на доклад к Брежневу и его нельзя отвлекать от этой государственной сосредоточенности. А попасть к нему на прием – через тройной кордон секретарш и референтов – об этом нельзя было и помыслить!

Но теперь в кулиджановском кабинете в кресле первого секретаря Союза киношников сидел Андрюша Смирнов – мой бывший приятель и собутыльник по болшевским «оргиям», а главное, самый большой (после моего отца) антисоветчик и антикоммунист, какого я встречал в своей жизни. Плюс самый, на мой взгляд, русский интеллигент в настоящем, дореволюционном, понимании этого слова. В своем первом, еще студенческом, фильме Андрей за двадцать минут экранного времени сказал столько правды об Октябрьской революции и большевиках, что этот фильм тут же запретили. А его вторым фильмом был знаменитый в СССР «Белорусский вокзал» – суровая и трогательная история о пяти ветеранах второй мировой войны, которые после двадцати лет разлуки встречаются на кладбище, на похоронах своего фронтового друга, а затем проводят вместе целый день. И за этот день они снова превращаются в один взвод, спаянный мужской дружбой и ожившими воспоминаниями четырех лет войны.

Этот фильм пользовался в СССР поистине всенародным успехом. И Брежнев – наш «главный ветеран войны» – много раз смотрел эту ленту у себя на даче, каждый раз сентиментально плакал во время просмотра и велел показать картину на открытии очередного съезда КПСС, который как раз случился в то лето. Практически этот показ гарантировал авторам фильма если не Ленинскую, то Государственную премию СССР. И все шло именно к этому – представляя картину делегатам съезда, ведущий так и сказал:

– Дорогие товарищи! Специально к нашему съезду молодой кинорежиссер Андрей Смирнов сделал фильм о вас – о поколении ветеранов войны, которые принесли миру свободу от фашизма! Я уверен, что этот фильм ждет долгая жизнь и самая высокая оценка партии и народа! Предоставляю слово Андрею Смирнову.

Тут на сцену вышел 28-летний Смирнов. Перед ним в красных бархатных креслах нового и роскошного Кремлевского Дворца съездов сидела вся власть – все 2300 членов партийной элиты, от Брежнева и Андропова в ложах до министров и маршалов в партере и секретарей провинциальных обкомов в амфитеатре. 2300 человек, которых Андрей во время наших болшевских выпивок никогда не называл иначе, как «хунта». Потому что именно этой хунте в СССР принадлежит все: все леса, все заводы, все фабрики, все колхозы, все магазины, все города, все села, все школы, все газеты, вся армия, весь флот, вся авиация, все атомное оружие и все население страны – 250 миллионов человек! Плюс практически Польша, Чехословакия, ГДР, Болгария, Венгрия, Монголия и Куба. За всю историю человечества не было людей богаче и сильней, чем эти 2300 членов партийной хунты, которые сидели сейчас в зале перед 28-летним Андреем Смирновым и которых он ненавидел всеми фибрами своей души.

Он сказал:

– Только что ведущий допустил небольшую неточность, которую я должен исправить. Он сказал, что я сделал этот фильм специально к вашему съезду. Это неправда. Это ваш съезд случайно совпал с тем, что я закончил свой фильм. Вот, собственно, и все, что я могу вам сказать. А теперь – слово экрану.

И – ушел со сцены, похоронив своим дерзким выступлением не только Ленинскую, но и Государственную премию. А заодно получив себе во враги 2300 членов партийной элиты СССР.

А третьим фильмом Смирнова был фильм «Осень» – нечто вроде «Мужчины и женщины», только на советский или, точнее, на русский лад. Двое бывших влюбленных, надолго разлученных судьбой, случайно встречаются на улице, и прежняя, юношеская любовь вспыхивает между ними неожиданно, как летучая рыба выскакивает из морской глади. Бросив все – и семьи и работу, – они тут же садятся на поезд, уезжают в деревню и снимают там комнату с единственной целью – заниматься любовью. Послать к черту весь мир, все это бредовое построение коммунизма и заниматься любовью, только любовью и больше ничем – вот их идея фикс. Но будничная жизнь колхозной деревни лезет к ним сквозь закрытые двери и окна, а распад и деградация русской нации в глубинке страны потрясают их молодые души. Кажется, я до сих пор помню во всех деталях кульминационную сцену в фильме, когда герой – молодой русский интеллигент, копия самого Андрея Смирнова, – приходит в деревенскую пивную и видит перед собой лицо своего народа: пьяные, дебильные, мокрогубые лица алкоголиков со щелочками злых крестьянских глаз. От боли и полного бессилия изменить что-то в судьбе этого народа герой напивается вместе с ними до такого же скотского состояния…

Я не знаю, каким чудом этот фильм проскочил цензуру, но я хорошо помню, что министр кинематографии сказал Смирнову:

– Мы даем вам деньги не для того, чтобы вы делали такие фильмы!

– Это не ваши деньги, – ответил ему Смирнов.

Через год я повторю Павлашу эту смирновскую реплику, он поймет, что она стала крылатой, как пословица, и вышвырнет меня из кинематографа. И со Смирновым случилось то же самое: негласным приказом министра его лишили работы, и ни один кинотеатр не имел права демонстрировать его «Осень». А когда где-нибудь на задворках Москвы какой-нибудь фабричный клуб все-таки анонсировал один или два сеанса «Осени» (и вся студенческая Москва съезжалась туда, чтобы посмотреть картину), то за час до сеанса сюда являлись гэбисты, срывали афиши фильма и запрещали просмотр. Примерно через год у Смирнова кончились все сбережения. По уши в долгах, он слонялся по киностудиям, а приходя домой, где его ждали жена и двое детей, еще на лестнице говорил мне в сердцах:

– Черт возьми, опять этот запах бедности – запах жареной трески!

И так продолжалось не один год!..

В 1986 году, после провозглашения в СССР гласности, я листал в публичной библиотеке Торонто московскую молодежную газету и прочел в ней рассказ молодого журналиста о том, как он разыскал адрес когда-то знаменитого режиссера Андрея Смирнова, приехал по этому адресу и постучал в дверь. Ему открыл высокий худой мужчина с большой каштановой бородой и печально-усталыми глазами. «Что вам угодно?» – «Я хотел бы взять у вас интервью по поводу гласности и тех перемен, которые у нас происходят». – «Молодой человек, – сказал Смирнов, – неужели вы думаете, что эту систему можно изменить?» И закрыл дверь.

А буквально через несколько дней после этого разговора советские кинематографисты устроили первый в СССР бунт гласности, свергли Кулиджанова и всех других руководителей своего Союза, назначенных Кремлем, и выбрали в руководство киношников моего поколения, в том числе – Андрея Смирнова. И теперь я третий час сидел в его приемной и курил в коридоре, вспоминая наши выпивки в Болшево, разговоры о советской власти и многое другое, о чем я не мог сказать этим двум секретаршам и референту.

Правда, в начале третьего часа я углядел на столе у референта телефонную книгу Москвы и выпросил ее на несколько минут. Книга была прошлогодняя, но ни Муравиной А. П., то есть Ани, ни Муравиной В. А. – Аниной мамы – в ней не значилось. И вообще, среди двадцати шести Муравиных не было ни одной, проживающей по Второй Кабельной, 28. Я вздохнул. Анина мама либо умерла, либо переехала в квартиру без телефона. Причем первое, к сожалению, было более вероятно…