Московский полет - Эдуард Тополь

28

В девять вечера я вышел из гостиницы «Прибалтийская» и снял со своего пиджака охранительную бирку «International Рress Association». И еще одну такую же бирку я снял со своего чемодана. Никакой английской речи, никаких «экскьюз ми» и никаких улыбок на морде, – внушал я себе. Советские люди не улыбаются друг другу.

Было очень светло, хотя белые ночи, как правило, кончаются в июне. На стоянке такси стояло человек десять, я встал последним. Минут через восемь подкатило такси, но молоденький водитель в застиранной майке с ходу отшил первого из очереди, потом – вторую пару, третью. Чем они ему не понравились, неизвестно, но точно знаю, что в СССР не пассажиры выбирают такси, а таксист выбирает пассажира, словно богатый курортник уличную проститутку.

Наконец и я шагнул к такси. Молоденький шофер в линялой майке был похож на подсолнух – желтоволосый, круглолицый и с юношеским пушком на веснушчатом лице.

– На Московский вокзал, плачу вдвойне, – сказал я.

Коротким кивком «подсолнух» показал мне место рядом с собой. Я забросил на заднее сиденье свой полупустой чемодан, а сам сел рядом с шофером, помня, что только так нужно ездить на русских такси. Юный «подсолнух» рванул с места, и мы помчались по светлому ночному Ленинграду. Я никогда, даже в Нью-Йорке, не ездил в такси на такой бешеной скорости. Или просто амортизаторы советских машин такие, что от тряски любая скорость кажется сумасшедшей?

Но теперь эта дикая скорость была мне кстати. Оглянувшись, я увидел, что машины, которые откатили от гостиницы одновременно с нами, сначала отстали от нас, а потом и вообще пропали. Значит, меня пока не «ведут».

Я достал из кармана бумажку с адресом Кости Зайко и протянул шоферу:

– Сначала заверни по этому адресу.

– Ого! Ничего себе «заверни»! – сказал он.

– Все будет оплачено, сэр.

Он ухмыльнулся:

– Оплачено, но как?

– Два счетчика, – сказал я.

– О, тогда годится! – И он круто свернул у ближайшего светофора, а затем порылся правой рукой под сиденьем и вытащил пачку магнитофонных кассет. Зубами выбрал из этой пачки одну кассету и вставил ее в магнитофон, который валялся у него в ногах.

Не учите меня, не учите!Я буду жить, как хочу,

– закричал-запел юный женский голос. Мне очень хотелось узнать, кто это поет, но я побоялся выдать себя незнанием популярного шлягера.

Через двадцать минут мы были на Фонтанке, у дома Кости Зайко. Я взял с заднего сиденья свой чемодан, вошел в довольно чистый подъезд старого, дореволюционного дома и по широкой лестнице поднялся на третий этаж. Здесь, возле двери с цифрой «9», я вытащил из кармана связку уникальных ключей, которые дал мне Костя. Один ключ был длинный, как отвертка, с особой насечкой, второй – в виде складного финского ножа, а третий напоминал ствол пистолета с мушкой внутри дула. С помощью этих ключей я открыл дверь Костиной квартиры. В центре двери, чуть ниже цифры «9», была узкая и окованная железом щель для почты. В эту щель, уходя, я должен был бросить ключи.

Войдя в квартиру, я, согласно Костиному наказу, тут же запер все три замка, заодно подивившись их уникальной конструкции – это были не просто замки, а замки-засовы. Широкими стальными задвижками, как щупальцами, они запирали тяжелую металлическую дверь со всех четырех сторон. Словно сейф.

На Западе такие замки должны были бы охранять вход в особняк стоимостью не меньше трех миллионов долларов. Но в квартире у Кости (две комнаты, кухня и совмещенный санузел) стояла стандартная финская мебель, телевизор «Рубин», магнитофон и пишущая машинка «Эрика». Ну, еще был ковер. Вот и все ценности. Но эти «ценности» меня не интересовали, я сразу прошел на кухню к старенькому холодильнику «Газоаппарат». Рядом с «Газоаппаратом» стоял большой новый холодильник «Ладога», но я-то уже знал, что мой фильм – в маленьком. Я дернул за ручку и… Два темно-серых яуфа, две круглые жестяные банки с крышками, забинтованные старой изоляционной лентой, – вот где одиннадцать лет пролежал мой фильм! Костя сказал, что сначала он действительно прятал эти банки за городом, в подвале дома своей троюродной тетки (причем сама тетка об этом не знала), и лишь в январе этого года перевез фильм в свою квартиру.

Теперь я, как вор, лихорадочно достал из холодильника эти тяжелые яуфы, кухонным ножом срезал старую и сухую уже изоляционную ленту и нетерпеливыми руками сорвал присохшие крышки. Пять чистых алюминиевых коробок с наклейкой «Зима бесконечна» лежали в первом яуфе и еще четыре – во втором. Девяносто минут экранного времени…

Сидя прямо на полу и обламывая ногти, я открыл первую коробку, выхватил из нее тяжелую бобину широкой пленки и спустил первые кольца с цифрами от «10» до «0». После «0» был крест и – вот они, первые кадры моей картины! Вот этот промороженный ночной Свердловск и темный поток рабов, идущих в проходную Уралмаша!

Судорожно сбрасывая витки пленки и поднимая эту пленку на просвет, я снова слышал хруст ботинок и валенок по грязному снегу, снова видел лица в фурункулах с клубами пара над головами…

Нетерпеливые гудки такси послышались с улицы. Я опомнился, подскочил к окну.

Шофер-«подсолнух» стоял на противоположном тротуаре и показывал мне на свои наручные часы.

Я кивнул, быстро смотал первую часть фильма, сунул в коробку, а затем все девять коробок с фильмом запихнул в свой чемодан, где были только две пары рубашек, пара трусов, носки и сумка с остатками американских сувениров. А когда подошел к двери и стал снова открывать замки-засовы, только тут до меня дошло, что это ради сохранности моего фильма Костя соорудил тут такую систему защиты.

В десять тридцать я был на Московском вокзале, в кассовом зале на втором этаже. Длинный и узкий, как пенал, этот зал был до отказа забит потной толпой. Только чтобы приблизиться к кассам, нужно было простоять в очереди минут двадцать. Правда, очереди эти двигались быстро, потому что никаких билетов в кассах не продавали – билетов не было ни на один поезд. Ни на сегодня, ни на завтра, ни на послезавтра. Ни в Москву, ни в Киев, ни в Ригу, ни в один из сибирских городов. Никуда! Но все толкались – женщины в мокрых от пота платьях, мужчины с рюкзаками, – все протискивались к окошкам, совали кассиршам командировочные удостоверения, отпускные справки и зажатые в кулак деньги, умоляли, требовали. Кассирши отталкивали от себя эти руки с деньгами и кричали:

– Ну нету билетов! Нету! Что я, рожу вам билеты?

Тут настырных пассажиров оттесняли задние, еще настырней, но результат был тот же.

Однако я не унывал. Я стоял в очереди к кассе с надписью «СТАРШИЙ КАССИР», крепко сжимал ногами свой чемодан, а в кармане, в потной ладони, – 25 рублей. И, как пароль, твердил про себя имя кассирши: «Зоя Игнатьевна! Я от Зайко!» Самое главное, чтобы не уперли у меня чемодан с моим бесценным грузом, как это случилось во время войны с моим отцом.

Тогда, в 1942 году, мы бежали в Сибирь от наступающего на Кавказ Гитлера. Мы ехали в Сибирь поездом – мама спасала от немцев меня, четырехлетнего, а папа спасал коллекцию стеклянных диапозитивов, которую он собирал с восьми лет. Дело в том, что, когда моему отцу было восемь лет, в Одессу, где жил папа, приехал из Америки его дядя Самуил. И, как всякий американец, дядя Самуил решил сделать подарок своему русско-еврейскому племяннику. Он взял моего восьмилетнего папу за руку и повел в самый роскошный одесский магазин «Вассерман и К°». И там он выбрал папе самый дорогой подарок – «волшебный» проекционный фонарь, который мог проецировать на стенку «живые картинки» с цветных стеклянных диапозитивов. Этот фонарь, по словам папы, стоил десять золотых царских рублей – «Поверь мне, сынок, тогда это были бо-о-ольшие деньги!». С тех пор коллекционирование диапозитивов и проекционных фонарей, которые становились все совершенней и дороже, стало не просто отцовским хобби – нет, это было его obsession, маниакальной болезнью и единственной любовью. Мир пережил первую мировую войну и Великую Октябрьскую революцию. Люди начали ездить в автомобилях и летать в самолетах, они изобрели кинематограф, прививку от оспы, пенициллин и еще сотни фантастических вещей. Сталин двадцать миллионов человек уморил голодом или отправил в концентрационные лагеря. СССР стал первым в истории государством «победившего социализма». Но все это совершенно не впечатляло моего отца. Он продолжал собирать диапозитивы. И даже когда мы бежали от Гитлера в Сибирь, в эвакуацию, то все наши вещи – белье, одежду и продукты – несла мама, а папа тащил два огромных кожаных чемодана, набитых только диапозитивами или, как говорила мама, «стекляшками».

И вот ночью, в вагоне, когда папа спал на верхней полке, укрывшись пальто, он почувствовал, что кто-то тихонько дернул его за сапог. «Вор!» – решил папа и затаился. Через минуту вор дернул папу за другой сапог и чуть-чуть стянул сапог с папиной ноги. Но папа продолжал делать вид, что крепко спит и ничего не чувствует. Он решил схватить вора на месте преступления. «Он снимет с меня сапоги, – думал мой умный папа, – а я вскочу и поймаю его!» И сколько ни дергал вор его за сапоги – папа не подавал вида, он ждал. А когда эти сапоги были сняты наполовину, поезд как раз остановился на какой-то маленькой станции. Тут вор схватил оба папиных чемодана с диапозитивами и потащил их из вагона. Папа спрыгнул с полки в полуспущенных сапогах и запутался – ни натянуть их обратно, ни стащить окончательно. И пока он натягивал сапоги на сбившиеся портянки, вор выпрыгнул из вагона и исчез в ночной сибирской пурге, унося тяжеленные папины чемоданы. Папа, конечно, побежал за ним, но тут поезд тронулся, мама дико закричала с подножки, и папа в последнюю минуту на ходу запрыгнул в вагон. Но сколько я его помню, он до последних своих дней не мог примириться с той жуткой потерей. А я, еще мальчишкой, все пытался представить себе того несчастного вора: вот, обливаясь потом, он тащит куда-то в темноту два трехпудовых папиных чемодана, вот сел и, тяжело дыша и ликуя от предвкушения дорогой добычи, сбил замок с чемоданов, открыл их и… что он увидел? Стекляшки, один стекляшки! Помню, как все мои школьные годы я смеялся и над отцом, и над тем несчастным вором. Но только тут, в Ленинграде, на Московском вокзале, в потной очереди за билетами, когда я судорожно сжимал ногами чемодан со своим фильмом, до меня вдруг дошло, как ужасно, как фатально я похож на своего отца! Он спасал от нацистов свои «живые картинки», а я спасаю от коммунистов свои. Ради двух чемоданов с этими стекляшками папа бросил в вагоне свою семью и в полуспущенных сапогах помчался в ночь, в сибирскую пургу. А я? Разве не оставил я в Америке дочку, разве не могут вот сейчас, тут, на вокзале, схватить меня гэбэшники, найти в моем чемодане похищенный у них фильм и отправить меня в ту же морозную Сибирь?