Полное собрание сочинений в десяти томах. Том 3. Стихотворения. Поэмы (1914–1918) - Николай Степанович Гумилев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В ст-нии активно используется масонская символика: «Каждый символ имеет свое объяснение и толкование. Так, например, линейка и отвес символизируют равенство сословий. Угломер — символ справедливости. Циркуль служит символом общественности, а наугольник, по некоторым толкованиям, означает совесть. Дикий камень — это грубая нравственность, хаос, кубический камень — нравственность “обработанная”. Молоток служит для обработки дикого камня. Молоток, являясь принадлежностью мастера, служит символом власти. Молоток — символ молчания, повиновения и совести, по другим объяснениям молоток означает веру. Лопаточка — снисхождение к слабости человека и строгости к себе. Ветвь акации — бессмертие; гроб, череп и кости — презрение к смерти и печаль об исчезновении истины. Молоток, наугольник и циркуль считаются наиважнейшими символами» (Иванов В. Православный мир и масонство. М., 1993. С. 6–7).
Ст. 19–20. — Имеется в виду так наз. «легенда Хирама» — история построения мастером Хирамом-Абиффом Храма Соломона, умерщвления мастера и воскресения его — важнейшая аллегорическая формула масонского дела. Ст. 25. — Великий Мастер — в жесткой иерархии тайной масонской организации — глава объединения нескольких лож. Нивелир — оптико-механический инструмент, служащий для выравнивания поверхности при земляных и каменных работах; несет символический смысл равенства.
25
Петроградские вечера. Кн. 4. Пг., 1915.
СС II, Изб (Огонек), СП (Тб), СП (Тб) 2, Изб (Кр), СС (Р-т) II, Соч I, ВБП, МП, Душа любви.
Автограф — Архив Лозинского, корректура с авторской правкой.
Дат.: 10 марта — конец мая 1915 г. — по датировке В. К. Лукницкой (Жизнь поэта. С. 182), с уточнением дат пребывания Гумилева в госпитале (Соч III. С. 391).
Ст-ние обращено к А. Л. Бенуа (см. комментарий к № 24).
С сильной иронией в Советской стране 1930-х гг. было истолковано это ст-ние: «Вера Гумилева в силу духа и религиозного чувства настолько крепка, что он в своем поэтическом послании “Сестре милосердия” предлагает ей не думать о сплетении мышц и костей, о “святой работе и долге”, ибо все это <...> сказки для детей. Воин, если дух у него здоров, сам собой поправится, “под попреки санитаров и томительный бой часов”. <...> И, поскольку вера Гумилева в исцеляющую силу духа сильнее веры в мощь лечебной помощи, он в качестве идеала ставит женщину не в белой косынке, а подругу, в серьгах и кольцах, которая “от духов и притираний обольстительна вдвойне”. Он вспоминает об англичанке, песней славшей мужчин на бой и поцеловавшей воина перед восторженной толпой. Эта девушка, по мнению поэта, лучше всех сестер милосердия поняла свой юный долг» (Цехновицер О. В. Литература и мировая война 1914–1918 годов. М., 1938. С. 195–196). Иные трактовки появились в последующие годы. «Наряду с натуралистическими зарисовками (см. “Записки кавалериста”) он (Гумилев — Ред.) прославлял религиозные чувства и силу духа русских воинов, повелевающие им, “голодным, измученным и замерзающим”, едва выйдя из одного боя, бесстрашно идти навстречу новому. Таковы строки из стихотворного послания “Сестра милосердия”, прославляющего “здоровье духа солдат”» (Вильчинский В. П. Литература 1914–1917 годов // Судьбы русского реализма начала XX века. Л., 1972. С. 248). По мнению Е. Томпсон, в ст-нии наблюдается сдача критического мышления силе идеологии. Поэт призывает медицинскую сестру не тратить время на ухаживание за ослабевшими жертвами войны, а поверить в здоровье русского духа. Метафоры полета и молнии, как то часто бывает у Гумилева, сопряжены с агрессией. «Знакомая тенденция приписывать победу добродетели, а не силе, также налицо: дух, а не военная мощь, как будто, приведут русских в глубь Западной Европы» (Thompson E. N. S. Gumilev and the Russian Ideology // Berkeley. P. 316–317). С такой концепцией спорит Ю. В. Зобнин: «Рыцарство — если уйти от внешних расхожих атрибутов, от исторического антуража — было самой совершенной формой деятельного личностного религиозного “жизнестроительства”, воплощением во внешнем действии внутреннего духовного “движения”. Для истории европейского религиозного сознания рыцарство было величайшей школой усвоения личностью соборного достояния католичества, утверждением “общего” действия в “частном”. Не случайно тема “рыцарства” была чрезвычайно актуальна для тех русских мыслителей, которые пытались угадать возможность выхода из духовного кризиса, в который попала вступившая в полосу затяжных революций Россия. “К горю нашему, в русской истории не было рыцарства, — писал Н. А. Бердяев. — Этим объясняется и то, что личность не была у нас достаточно выработана, что закал характера не был у нас достаточно крепок... Нравственно прекрасен наш бытовой демократизм, наша простота... но в отсутствии аристократии была и наша слабость, а не только наша сила. В этом чувствовалась слишком большая зависимость от темной народной стихии, неспособность выделить из огромного количества руководящее качественное начало”. Этой мысли Бердяева созвучны стихи Гумилева <цит. ст. 29–32>» (Зобнин Ю. В. Странник духа (о судьбе и творчестве Н. С. Гумилева) // Русский путь. С. 35). Р. Томсон приводит данное ст-ние (ст. 25–28) как образец эффектной комбинации анапестического дольника с четырех- и пятистопным хореем, вообще характерной для Гумилева (см.: Thomson R. D. B. The Anapaestic Dol’nik in the Poetry of Akmatova and Gumilev // Russian Language Journal. Special Issue. Spring. 1975. P. 50).
26
Петроградские вечера. Кн. 4. Пг., 1915.
СС II, Изб (Огонек), СП (Тб), СП (Тб) 2, Изб (Кр), СС (Р-т) II, Соч I, ВБП, МП, Душа любви.
Автограф — Архив Лозинского, корректура с авторской правкой.
Дат.: 10 марта — конец мая 1915 г. — по датировке В. К. Лукницкой (Жизнь поэта. С. 182), с уточнением дат пребывания Гумилева в госпитале (Соч III. С. 391).
По мнению Е. Томпсон, в ст-нии передается самоуничижительное сознание русских в то время, как военные победы воспринимаются как само собой разумеющееся. Медицинская сестра допускает, что русские вернутся из дальнего похода победителями, но одновременно обращается к плачу из «Слова о полку Игореве». Таким образом, она воспринимает себя как попранную и неоцененную жертву агрессии. «Установка на Ярославну» придает ст-нию скорее племенное, чем общечеловеческое значение. Иначе говоря, внешняя агрессия русского государства не подрывает самовосприятие россиян как униженной нации, страдающей от исторической несправедливости. Ст-ние, по мнению толкователя, представляет собой скорее рифмованное воспроизведение клише, чем поэтическую интерпретацию
