Корсар. Наваждение - Петр Катериничев

Корсар поднялся к дороге, завел мотоцикл и помчал прочь. Полыхнула молния, тут же грохнул близкий, оглушительный раскат грома, и следом единой завесой полил густой, плотный дождь. Корсар мчался по шоссе, галогенная фара мотоцикла высвечивала впереди мечущиеся капли, переливающиеся на мгновение искрами света… И – во вспышке молнии – словно блеск граней алого камня вспыхивал на миг нестерпимо белым и – обращал все во тьму.

Глава 33

Лампочка в подъезде горела вполнакала, и оттого окружающая тьма казалась осязаемой. Корсар смотрел себе под ноги: с его одежды довольно быстро набежала изрядная лужа. Взглянул на часы: половина четвертого. Дима вздохнул и пошел по лестнице пешком: после всех испытаний, которые люди сторонние почему-то принимают за приключения, не хватало только застрять в допотопном лифте. Дом дореволюционной постройки; раньше тут и лифта-то никакого не было: лестница вилась по кругу вверх, и уже где-то в тридцатых годах в порожний пролет – с самого верха до бетонного, облицованного мрамором пола – настоящая «мечта самоубийц», – в этот самый пролет встроили лифт «в клетке». С тех пор его и не меняли. Разве что – трос. И подшипники смазывали.

Стоп. Пятый этаж старой постройки дома. Если падать – то все семь будут. И с чего эти мысли пришли теперь Корсару в голову? Старинная, позапрошлого века двустворчатая дверь. Настоящая бронзовая ручка, сработанная воедино с замком, варварски закрашена сине-белой масляной краской. Впрочем – правильно: иначе ее давно бы свинтили и продали.

Корсар легонечко надавил кнопку звонка, потом собрался с духом и надавил сильней. Слышно было, как звонок – длинный безо всяких изысков – настойчиво звенел в гулкой сонной пустоте квартиры. Тридцать секунд, сорок, пятьдесят… Если старушка, Екатерина Владиславовна Ланевская, жива, то он ее разбудит, и – сможет извиниться; если нет – так чего комплексовать вообще? Дверь распахнулась сразу: никто не спрашивал: «Вам кого?», «Вы кто?», никто не рассматривал в глазок – да и глазка-то никакого на дубовой двери не было.

На пороге стояла она – маленькая, сухонькая, вся в кудряшках густых волос, выбивающихся из-под опрятного и безукоризненно чистого чепца; одетая в бархатный, до пят, халат, подпоясанный шнуром. На носу Ланевской были очки, но смотрела она поверх, да еще и снизу.

– Екатерина Владиславовна, простите великодушно за столь поздний, вернее, ранний визит; я Дмитрий Корсар, литератор… – немного смущенно, скороговоркой выпалил он, но старушка перебила его властно:

– Перестаньте, Митя. Я вас конечно же узнала. Заходите немедленно. Вы же вымокли до костей! И снимайте эти несуразные ботинки, минутку…

Оставив Корсара в прихожей, бодро и бесшумно ушла в глубину квартиры, вернулась с «полным джентльменским набором»: бостоновый костюм даже не «пошива» – «постройки» года эдак сорок девятого; только-только из моды вышли накладные плечи, надо полагать… Но костюм был скорее спортивного кроя, как его тогда понимали: приталенный пиджак чем-то неуловимо напоминал куртку, сзади был поясок, а на локтях художественно исполненные «заплаты» мягкой коричневой лайки. К нему – Ланевская выложила свитер грубой вязки, такие же толстые шерстяные носки:

– Быстро переодевайтесь и на кухню – пить чай с малиной, если не хотите разболеться… Да, вы – закаленный спортсмен, и все такое, но если вы останетесь в чем есть, то через пять минут начнете клацать зубами, к утру потечет из носа – вам оно надо? А мне? И вообще…

Старушка замолчала внезапно, словно хотела что-то добавить. Но не стала – или постеснялась, или не захотела.

– Что – вообще?

– Лучше семь раз покрыться потом, чем один раз инеем. Переодевайтесь. Я пошла чайник ставить.

Корсар спорить не стал: переоделся; как ни странно, все оказалось впору, а он сам вдруг почувствовал себя героем какой-то киношной истории года эдак пятьдесят первого; и тревожило только одно: вот настанет утро, а он не помнит – где он конкретно работает… И с опозданиями тогда еще было строго. А с тунеядцами – еще строже.

Через десять минут Корсар уже сидел на обширной кухне – да и потолки под четыре метра сейчас редко встретишь, оттого кухня казалась еще просторнее. Чай с мятой, мед, малиновое варенье, крепкая наливка – Екатерина Владиславовна настояла, чтобы Корсар одну за другой выпил две мензурки сразу; он выпил, переждал огненную волну, прокатившуюся до самых кончиков пальцев, выдохнул:

– «Палинка»?[59]

– Обижаете, мужчина, – не повела бровью старушка, добавила: – Чистый спирт. – И тут же, недолго думая, и сама «причастилась».

Дима тряхнул головой, словно освобождаясь от наваждения. Сухая одежда, теплое жилище, свежий ветерок из-за штор после отгремевшей яростной летней грозы… И сейчас все случившееся на дороге – шелест бегущего по бензиновой луже огня, оранжевый всполох взрыва, скрежет раздираемого в клочья метала, смех-клекот… существа… все это казалось бредом, игрой воспаленного воображения, страхами школьника, начитавшегося к ночи современных сказок про вампиров и прочую нечисть…

«Эта ночь для меня – вне закона…» – вспомнились Корсару строки поэта. Но эти его строки мгновенно затопила иная мелодия – затаенная, горькая, как осенние костры желтых листьев, и родная, как исконная русская тоска – по жизни? По смерти? По бессмертию? Кто скажет… «Не жалею, не зову, не плачу – все пройдет, как с белых яблонь дым…»

И Корсару пусть на мгновение, но показалось – что он сидел уже в этой огромной кухне – и вовсе не в пятидесятых, а году эдак в шестнадцатом, и шла германская война, которую сначала патриотично называли Великой Отечественной, а потом и забыли, как забыли – и лишь недавно вспомнили погибший на полях Франции сорокатысячный русский корпус… И – авиаторов, что дрались под тем же теплым и до рези синим и глубоким небом – за Россию…

Елизавета Владиславовна сделала еще один крохотный глоточек; от чая ли, от семидесяти-, а то и девяностопятиградусной наливки – щеки ее раскраснелись, глаза заблестели.

– А вы знаете, Митя, я вас почему-то ждала. Знала, что вы придете. Вернее… знала, что придете снова… именно вы.

– Почему?

– О, как трудно порой… объяснить очевидное. – Старушка замотала головой: – Нет. Не трудно. Невозможно.

Корсар отчего-то смешался – словно и он должен был знать это очевидное, помнить его – во всех деталях, а он отчего-то – забыл. Заблудившись в этом измененном пространстве, что в житейском просторечии отчего-то именуется повседневностью… По-английски куда точнее: contemporary означает «современность», но если вслушаться в слово или даже просто вглядеться в него, как очевидны непостоянство, убожество и призрачность этой «современности»… Словно тужурка, изношенная усердным мастеровым за сорок лет с гаком…