Только ты и я - Лор Ван Ренсбург

должно быть, когда я умру» (в тот вечер мы обе изрядно накачались лимонадом, в который тайком добавили джин). Юности свойственно считать смерть невозможной или как минимум очень нескорой, поэтому ей легко обсуждать подобные вещи. Венди хотела, чтобы ее кремировали, а пепел развеяли на вершине самой высокой горы, чтобы она могла танцевать в воздухе над океанами и носиться вместе с ветром над равнинами и лесами. Эти слова повергли меня в ужас – я не столько боялась ее смерти, сколько не могла представить себе мир без нее, поэтому я поскорее глотнула ряженого лимонада, поперхнулась и сказала как могла небрежно: «Да, я бы тоже хотела, чтоб меня кремировали… и развеяли над океаном».

К несчастью, Венди так и не успела рассказать родителям о своем желании. Она вообще не успела очень многого – того, что теперь ей уже никогда не сделать.

«Как ты могла меня бросить?» – Эти слова вырвались у меня прежде, чем я успела понять, что́ я говорю. Это было то самое главное, что я хранила в себе три года, то, в чем я не призналась даже отцу, и до чего так и не сумела докопаться доктор С. Венди не просто умерла. Она меня бросила.

Мучительное одиночество навалилось на меня неимоверной тяжестью, и я, не выдержав, рухнула на колени.

«Бросила! Ты меня бросила! – Судорожные рыдания прерывали мою и без того сбивчивую речь. – Бросила, так ничего и не сказав! Ты со мной даже не попрощалась! Я могла бы помочь… А теперь мне очень тебя не хватает. И мне больно, все время больно! За что ты так поступила со мной?»

Я упала ничком, уткнулась лицом в траву, вцепилась пальцами в землю. Я пыталась обнять подругу, которая лежала там, на глубине шести футов под поверхностью, но тщетно: ни я не могла до нее дотянуться, ни она не могла мне ответить.

«Вернись! Пожалуйста, вернись ко мне! Ты мне нужна! Я не могу без тебя. Вернись пожалуйста. О, как я жалею, что меня не было с тобой в тот день!» – шептала я, прижимаясь губами к прохладной, сухой земле.

В конце концов мое горе и моя боль разрешились слезами. Они капали на землю, и я надеялась, что они просочатся туда, к ней. Наверное, моя душа так и осталась там, на могиле, на которой я лежала неподвижно, словно я тоже умерла. Наконец я встала, не чувствуя ничего, кроме холодного одиночества и покинутости.

Я снова была одна.

54

Элли

Воспоминания наполнили меня ужасом и отчаянием, и я дышу часто и неглубоко. Боль в груди разрослась до такой степени, что легкие уже не могут расправиться полностью, и я задыхаюсь. В панике я пытаюсь глотнуть воздуха, но ничего не выходит, и только сердце отчаянно колотится о прочную решетку ребер.

«…Восемьдесят семь, восемьдесят шесть, восемьдесят пять…»

Мои колени подгибаются, и я, наклонившись над диваном, хватаюсь за мягкую спинку. Перед глазами плывет какая-то муть, и я из последних сил стараюсь сосредоточиться на счете:

«…Восемьдесят четыре, восемьдесят три, восемьдесят два…»

Доктор С. говорила мне: «Если почувствуешь приближение панической атаки, начинай считать в обратном порядке от сотни до нуля». Я следую ее совету. Далекое эхо искаженных слов медленно просачивается в мозг. Я цепляюсь за эти звуки, и звуки постепенно обретают смысл. Они зовут меня назад к реальности, я прихожу в себя и чувствую, что мое лицо мокро от слез. Я и не знала, что плачу. С того дня, когда умерла Венди, я чувствовала себя так, словно проглотила большую скользкую змею, которая теперь живет у меня внутри, обвив петлями мое сердце, легкие и желудок. Поначалу я ощущала ее присутствие постоянно, но со временем – с помощью психоаналитички С. – змея ослабила свои кольца и уснула. Теперь она просыпается, только когда эмоции захлестывают меня с головой.

«…Восемьдесят один, восемьдесят, семьдесят девять…»

– Элли! Скажи что-нибудь! Что с тобой? Все в порядке?

Говорить я не могу. Поэтому я только киваю и иду в кухню, чтобы налить себе стакан воды. Я осушаю его залпом, и – о чудо! – вода проходит внутрь, смывая застрявший в горле ком.

Когда я возвращаюсь в гостиную, Стивен молчит. Почему-то сейчас он кажется мне меньше, чем на самом деле. В его глазах стоит нечто, что можно по ошибке принять за сочувствие.

– Мне очень жаль, что тебе пришлось пройти через такое… – говорит он. Я открываю рот, чтобы ответить, но он еще не закончил. – И мне очень жаль Венди. То, что с ней случилось, это трагедия, но я ничего ей не…

– Может быть, она тебя разозлила? – перебиваю я. Желание узнать правду заставляет меня опуститься перед креслом на колени. – Скажи, что это был просто несчастный случай и ты не хотел ее толкать…

«Я не знаю, что он может сказать или сделать». – Это были ее слова. Эта фраза, которую я прочла в ее дневнике, на протяжении нескольких лет не давала мне спать по ночам, питая мои подозрения. То, как ведет себя Стивен сейчас, ясно показывает: у него есть склонность к насилию. К самому жестокому насилию. Сколько раз он смотрел на меня как на что-то такое, что будет легко сломать. И если он сумеет когда-нибудь выбраться из этого кресла… что ж, тогда я и узнаю, на что он способен.

– Ты мне все равно не поверишь, что бы я ни говорил, – заявляет он совершенно неожиданно. Можно даже подумать, что его слова адресованы вовсе не мне. – Вот что… Нельзя ли мне еще водички? Очень пить хочется.

Я смотрю на него и не знаю, стоит ли мне пойти ему навстречу или лучше не надо. Если я сейчас принесу ему воды, он может расценить это как слабость, как готовность уступить, и попытается воспользоваться этим преимуществом. Сначала стакан воды, потом свобода. Такова его прямолинейная мужская логика. Нет, нельзя поддаваться. Как и любые отношения, наша ситуация основывается на тонком, незаметном манипулировании друг другом.

– Пожалуйста, Элли. Я тебя прошу!..

И я приношу ему воды. Он выглядит усталым, тонкая кожа под глазами припухла и потемнела. В окне за его спиной черные силуэты деревьев тают в черноте наступившей ночи: одно сливается с другим, и уже невозможно сказать, где что. Наверное, времени уже намного больше, чем мне казалось, но насколько? Я не знаю, а телефона, чтобы поглядеть, который час, под руками нет.

Оставив бутылку с остатками воды на сервировочном столике, я отворачиваюсь от Стивена и закрываю глаза. Она здесь, на экране моих опущенных век: лицо с веснушками улыбается, губы, по обыкновению, сжимают и теребят рыжий локон. Как и большинству кудрявых девушек, ей отчаянно хотелось иметь прямые волосы, но мне ее кудряшки нравились. Она вся мне нравилась. Закрывшись в ее или в моей спальне, мы обменивались секретами и