Территория книгоедства - Александр Етоев

А то получится, как у пушкинского Онегина, который наверняка не послушался моего совета из будущего и нарушил порядок действий. В результате, когда Ленский «читал, забывшись, между тем отрывки северных поэм», Евгений, его товарищ по деревенским прогулкам, в поэмах этих почти ничего не понял (см. А. С. Пушкин. «Евгений Онегин», глава вторая, строфа XVI).

В действительности никакого Оссиана в природе не существовало. Этот древний северный автор плод фантазии автора более современного, хотя тоже довольно старого, – англичанина Джеймса Макферсона (XVIII век). Поэмами сочинения Макферсона называются лишь условно. Это «не что иное, как собрание более или менее ритмически выдержанной и лексически примитивной английской прозы» (В. Набоков).

Что касается содержания поэм и их воздействия на читательское сознание, то опять-таки невозможно не удержаться и не украсть у того же Набокова соответствующее моменту определение. Вот оно:

Короли Морвена, их синие щиты, скрытые горной дымкой в посещаемых духами зарослях вереска, гипнотизирующие повторы смутных, непонятных эпитетов, звучные, отраженные скалистым эхом имена героев, размытые очертания легендарных событий – все это заполняло романтическое сознание туманной магией, столь не похожей на плоские колоннады классического театрального задника в век «хорошего вкуса» и «здравого смысла».

Вообще же поэмы Макферсона оказали такое фантастическое влияние на русскую литературу и жизнь, что примеров, как благотворных, так и сомнительных, можно привести много.

Самый первый, приходящий на ум, – это «Руслан и Людмила» Пушкина, куда перекочевали Оссиановы персонажи – Фингал, ставший в поэме Финном, Мойна, превратившаяся в Наину, Рейтамир, переделанный на Ратмира.

И у Жуковского таких персонажей толпы. И Мальвина в «Золотом ключике» тоже вышла из Макферсоновой поэмы.

Это примеры литературные.

Что касается примеров из жизни – пожалуйста, имеются и такие. Самый яркий – это, конечно, всем знакомый «фингал», иначе «синяк под глазом». Выражение ведет начало от Оссианова героя Фингала, отличавшегося воинственностью и вспыльчивостью, результатом которых были частые кровоподтеки на физиономиях у окружающих.

Вот, собственно, у меня и все. Остальное узнавайте из первоисточника.

«Правдивое комическое жизнеописание Франсиона» Ш. Сореля

Авантюрный роман Сореля хорош уже одной своей безыскусностью.

Была глубокая ночь, когда некий старикашка по имени Валентин, держа под мышкой большой узел, вышел из Бургундского замка в халате и красном ночном колпаке…

Одно начало романа, только что процитированное, вызывает у читателя смех. Во всяком случае, у меня – вызывает. Сразу хочется узнать, куда же этот старикашка отправился в такое мрачное время суток, да в придачу еще в ночном колпаке революционного красного цвета, да плюс еще держа под мышкой какой-то непростой узел.

Отправился же он в сухой темный ров, опоясывающий стену замка, с целью совершить там некий колдовской обряд, имеющий своей целью восстановить утраченную мужскую силу, необходимую ему (а старикашка был не кто иной, как управитель оного замка), чтобы удовлетворять по ночам свою молодую жену Лорету. И вот, когда все необходимые ритуалы были соблюдены и оставалось только обнять дерево со словами: «Буду я обнимать свою жену так же бойко, как обнимаю я этот вяз», – некто неизвестный навалился на Валентина сзади и крепко привязал его веревками к дереву.

Конечно же, это был пройдоха и плут Франсион, намеренно давший старому рогоносцу такой нелепый совет исключительно для того, чтобы самому позабавиться в эту ночь с женой управителя.

Но самое интересное впереди. Лорета ждет Франсиона, Франсион взбирается по веревочной лестнице к Лорете, но почему-то попадает в объятия к Катрине, которую управитель совсем недавно из милости взял в служанки. Катрина же оказывается вообще не Катрина, а мужчина, переодетый в девушку. Лорета, поджидая любовника, открывает на стук окно, но принимает вместо Франсиона другого, грабителя по имени Оливье. Тот, воспользовавшись ночной темнотой, не противится тому, что его спутали с Франсионом, и предается любовным утехам с ничего не подозревающей женой управителя. И так далее и тому подобное.

Одним словом, комедия ошибок. Грубоватая, озорная, лукавая, данная в замечательном переводе Ярхо, мастера, подарившего отечественному читателю такие литературные уникумы, как комедии Аристофана, «Сатирикон» Петрония и многие другие шедевры.

Приметы быта

О быте говорить всегда интересно. О старом, вчерашнем, сегодняшнем – о любом. Приметы быта зачастую говорят о времени больше, чем воспоминания самих очевидцев. Очевидец приврет, приукрасит, сделает себя выше ростом, безусый прилепит себе усы, жадноватый поведает о своей щедрости, трусоватый перескажет вам в прозе «Рассказ о неизвестном герое» Маршака, о том, как его искали пожарные, искала милиция, чтобы наградить за геройство, и будет тыкать вам в доказательство дедушкин значок ГТО.

Москва Островского ушла в прошлое. Рим Гоголя и Петербург Достоевского повторили ее бедную участь. Одесса Бабеля и Урал Бажова растворились в водовороте времени. Сейчас стремительно погружаются в ту же пропасть Нью-Йорк Довлатова, Арбат Окуджавы и Васильевский остров Бродского.

Крепче всех других примет времени, отраженных в быте, в память мою впечатались почему-то трехлитровые банки. Они всегда меня преследовали, были моим кошмаром: в какой бы дом я ни приходил, какую дверцу ни открывал, отовсюду нацеливался мне в душу их хищный инопланетный взгляд.

«Я человек эпохи стеклотары» – так однажды мой друг Иван Вепсаревич, немного переиначив классика, обозначил эту проблему. Хотя Ванечка Вепсаревич вкладывал в понятие «стеклотара» совсем иную конкретику, я с ним солидарен вполне. Его преследовали бутылки, меня в прошлом – банки, тоже стеклотара, только форма другая.

Вхожу я, к примеру, в дом к приятелю моему Пчелинцеву. Садимся мы с ним на кухне, и он вытаскивает откуда-то из-под ног пыльного трехлитрового монстра, доверху наполненного окурками. «Угощайся», – говорит мне Пчелинцев и ставит банку передо мной. А ну-ка, госпожа Семиотика, объясните тому причину? Правильно – Россия переживала времена табачного дефицита, когда в табачные лавки города выстраивались такие очереди, что никакому Мавзолею не снилось.

Про варенье я говорить не буду, это слишком тривиально и на слуху. Про томаты и огурцы тоже. Вся страна запасала на зиму продукцию с подсобных участков, выращенную в поте лица за несколько летних месяцев. А еще наступал сезон, и толпы городских жителей набивались в безразмерные электрички и прочесывали пригородные леса – промышляли грибы и ягоды, на полянах трясли рябину, губили есенинские березки, собирая по весне сок. И все это затаривалось во что? В них, в прожорливых пузатых уродов с трафаретными наклейками на боку.

В туалете у Андрея Балабухи, об этом я однажды писал, в таких банках хранилось мыло. Мой знакомый Юра Туркевич держал банки со спитым чаем – ни за что не догадаетесь для чего. Дело в том, что в 70-е годы, кроме прочих многочисленных дефицитов, в стране свирепствовал книжный голод. И существовал такой сугубо интеллигентский промысел – люди тырили книги из библиотек. Помните, у Иосифа Бродского в элегии «На смерть друга»: «Похитителю книг, сочинителю лучшей из од…» Так вот, многие достойные уважения люди занимались этим воровским промыслом и не считали его за грех. Потому что у нас в России две вещи не считаются воровством – украсть хлеб и похитить книгу. Но совесть все-таки людей донимала, и поэтому, чтобы скрыть содеянное, с книг сводили библиотечные штампы. Страница с уничтоженным штампом при этом обесцвечивалась, бледнела, тогда-то и применялся чай. Бумагу замачивали в слабом растворе чая (оттого и спитой) и восстанавливали первоначальный цвет.

Частой вещью в ленинградских квартирах были емкости с гвоздями, шурупами, гайками и прочими мелочами, необходимыми в домашнем хозяйстве. Они строго распределялись по назначению, и на каждую стеклянную банку обязательно наклеивался ярлык: «Гвозди: 6 на 0,8» или «Гайки, размер такой-то». Но все это вещи неинтересные и рассказывают больше о человеке, чем об эпохе.

P. S. На юге трехлитровые банки называют почему-то баллонами. Впервые я услышал это от Андрея Черткова, когда он рассказывал о своей студенческой юности, проведенной в городе Николаеве: «Ну потом мы пошли к ларьку, взяли по баллону пива, сели в тень и начали обсуждать последнюю книгу Стругацких». Надо, кстати, перечитать их «Сказку о Тройке» – жидкий пришелец временно обитал не в трехлитровом ли стеклянном баллоне, откуда и случилась утечка? Нет, кажется, у Стругацких был большой аллюминиевый бидон – тоже вещь по теперешним понятиям дефицитная, но о бидонах как-нибудь в другой раз.