Территория книгоедства - Александр Етоев

И чтобы завершить эту мысль, а заодно и свой коротенький «эразматический» очерк, процитирую Мартина Лютера, великого религиозного реформатора:

На смертном одре я закажу своим сыновьям читать Эразмовы книги.

Поэзия жеста

Вообще-то поэзия вещь живая, не вещь даже, хотя книжку, если ваше поэтическое творение напечатано в виде книжки, можно поскрести ногтем, попробовать на зуб переплет, втянуть носом запах буковок на бумаге и даже, чем черт не шутит, пробежаться глазами по паре-другой страниц. И как всякое живое явление, поэзия не стоит на месте, а вечно куда-то движется – зачастую непонятно куда. Если присмотреться внимательно, в этом ее движении преобладают повторяющиеся моменты, встречавшиеся в прошлом неоднократно, но в каждой из поэтических генераций воспринимаемые как нечто новое, небывалое и удивительно современное. Поэтам хочется считать себя первыми. И это правильно, потому что верно.

Любое поэтическое сегодня уже завтра делается историей. Но не всякий из живущих поэтов эту истину примеривает к себе. Я позволю себе несколько наблюдений – холодных наблюдений ума, разбавляемых иногда для разнообразия горестными заметами сердца.

Начну с цитаты:

У Кушнера, я считаю, аудитория шире, чем у меня. Это люди с культурным багажом, и их больше, чем моих читателей, хотя я пишу о более простых вещах. Может быть, дело в том, что стихи Кушнера больше похожи на стихи, чем мои. Имеют значение чисто формальные вещи: чтобы было красиво, гладко, поэтично. Чтобы «хруст французской булки» присутствовал.

Это я процитировал московского поэта Андрея Родионова, сравнивающего читательские аудитории – Кушнера и свою. Родионов-поэт мне нравится, против Кушнера я тоже ничего не имею, а цитату я привел с умыслом. Родионов, говоря о вещах формальных, имеет в виду красивость. То, что нравится уху домохозяйки и что не стыдно прочитать девушке с намеком на будущую интимность. «Хруст французской булки» в сравнении Родионова – пример не совсем удачный. Это, скорее, синоним пошлости («красиво, гладко»), чем поэтичности. Поэтичность не предполагает красивости. И красивость это не красота – как поэзия это не тексты эстрадных песен. Но похоже, что сегодня для многих, изъясняющихся стихами, форма выражения поэтической речи – главная проблема в поэзии.

Ирина Дудина, поэт сильный, в каком-то из интервью сказала, что когда она начинала писать стихи, то посмотрела на сегодняшнюю поэзию и увидела, что та ничем не отличается от вчерашней.

Наверное, Дудина права. В поэзии трудно сформатировать что-то новое. Даже такая форма, как молчание, в поэзии уже была (Василиск Гнедов). И на пряниках стихи издавали – прочитал-съел, – и на рогожках, и на туалетной бумаге, чтобы подчеркнуть сиюминутность порывов и зависимость их от системы пищеварения. Много чего было в поэзии по части экспериментов с формой. И многое продолжает быть. В первую очередь – в способе подачи стихов публике.

Тот же Родионов подает свое творчество в рэповом оформлении. Это его прием. Поэт Горнон читает стихи в водолазном костюме на дне реки (а писатель Курицын, тоже в водолазном костюме, Горнона слушает). Кто-то раздевается до трусов и более, стоя перед поэтическим микрофоном. Девушек это поначалу шокирует, потом ничего, нравится. Пригов собирался читать из шкафа, вздымаемого на руках добровольцев-грузчиков на верхние этажи дома. Пока собирался, умер. Рубинштейн шаманит с колодой карточек типа каталожных библиотечных.

Поэзия пытается взять эффектами, как живопись у Куинджи. Помните в Русском музее его вялый пейзаж с рекой, на который посажено электрическое пятно луны?

Просто прочитать стихи перед публикой – что может быть банальнее и скучнее? Такая форма выступлений давно устарела. Это я пересказываю мнение куратора одного из поэтических салонов Москвы, вычитанное мною в номере газеты «Книжное обозрение».

Жест, жест и еще раз жест. Жест первичен, поэтический материал – вторичен. Новая поэзия – поэзия жеста. Без жеста поэзия усыпляет.

Мне очень нравится фраза Мао Цзэдуна, которую он выдал Хрущеву в 1957 году, перед тем как встать и уйти после первого акта балета «Лебединое озеро»: «Почему они все время танцуют на цыпочках? Меня это раздражает. Что они, не могут танцевать как все нормальные люди?»

Вот и меня раздражает современная приверженность поэзии не к внутреннему, а внешнему. Да, я понимаю: кому книга «Тихий Дон», кому сжеванный батон, – это вечно. Вон по телику недавно показывали в популярном народном шоу, как какой-то Михневич из Гамбурга исполнял мелодии при помощи сдавливания ладоней. Звук пердячий, но мелодии угадывались вполне. Во всяком случае, Татьяна Толстая была в восторге.

Поэзия и ее авторское звучание – тема особая, деликатная. И больная, это само собой, ведь не каждому из поэтов дано от Бога говорить гладко. Этот косноязычен, тот заикается, а третий вовсе говорить не умеет – вырезали язык. Лучшая поэзия говорится не языком, а сердцем. Кстати, точно так же и в живописи. Только тот человек художник, кто пишет сердцем, а не руками.

В связи с этим не удержусь, приведу отрывочек из книги Ровинского «Исчисление русских иконописцев всех школ» (1903), больно уж он мне нравится:

Никифоров, Полиевкт, царский иконописец, без рук от рождения, писал губами. Его работы: два Спаса Нерукотворенных – один в церкви Матросской богадельни, писанный в 1683 г.; другой у Головина, с подписью: «Лета 7191, сентемврия в 3 день писал сей образ изограф Полиевкт Никифоров, от рождения рук не имел и писал устами».

Главное свойство поэзии, без которого она, собственно, не поэзия, а одно безбожное рифмоплетство, – это сочувствие. То есть чувство поэта, выраженное в стихах, обязательно должно резонировать с чувством слушателя/читателя. Если этого не происходит, получается холод и пустота. Вот тогда-то и приходится прибегать к всевозможным эффектным жестам.

Поэмы Гомера

Как мечта любого актера – сыграть роль Гамлета, так и для переводчика вершина переводческой деятельности – поэмы Гомера. Но если Гамлета можно сыграть неважно – в конце концов, даже у актеров талантливых случаются срывы, – то величайший литературный памятник, переведенный кустарным способом и ради прибыли растиражированный издателем, будет выглядеть, как мозоль на теле, и делать больно разборчивому читателю.

Только двум отечественным переводчикам повезло с переложением классика на родной язык – Гнедичу и Жуковскому. Другие до них как-то недотянули, хотя потратили не год и не два на работу со знаменитым первоисточником. Другие – это Минский и Вересаев. Переводы их вполне крепкие и вполне филологически правильные, но… Вот в этом-то таинственном «но» и заключается великая разница.

И Жуковский, подаривший нам «Одиссею», и Гнедич, перелопативший «Илиаду», – ни тот ни другой не считали фотографическую точность главным достоинством переводчика. То есть они вообще не считали дословное воспроизведение первоисточника делом нужным. Жуковский утверждал буквально следующее: «Переводчик в прозе есть раб; переводчик в стихах – соперник». Соперник, конечно, автору. И перевел-то он Гомера не с древнегреческого – с немецкого. И мелодии-то у него далеки от эллинских. И все же Пушкин назвал не кого-нибудь, а Жуковского «гением перевода».

Гнедич же поражает прежде всего своей мощью. Он придумал архаический мир из слов, и мир этот задышал, зажил. Трудно русскому читателю представить себе другую Древнюю Грецию, чем та, которую нафантазировал Гнедич. Да, в общем-то, и не хочется. То есть представить можно. Но все равно мы будем возвращаться туда, на дикие берега Илиона, где боги помогают живым, а судьба человеческая не более чем игрушка в божественных закулисных играх.

«Поэмы Оссиана» Дж. Макферсона

Кто не слыхал рассказов Оссиана, не пробовал старинного вина, тому советую настоятельно: во-первых, прочитать эту книжку, а во-вторых, немедленно выпить. Причем именно в последовательности, мною указанной, – сначала прочитать, потом выпить.

А то получится, как у пушкинского Онегина, который наверняка не послушался моего совета из будущего и нарушил порядок действий. В результате, когда Ленский «читал, забывшись, между тем отрывки северных поэм», Евгений, его товарищ по деревенским прогулкам, в поэмах этих почти ничего не понял (см. А. С. Пушкин. «Евгений Онегин», глава вторая, строфа XVI).

В действительности никакого Оссиана в природе не существовало. Этот древний северный автор плод фантазии автора более современного, хотя тоже довольно старого, – англичанина Джеймса Макферсона (XVIII век). Поэмами сочинения Макферсона называются лишь условно. Это «не что иное, как собрание более или менее ритмически выдержанной и лексически примитивной английской прозы» (В. Набоков).