Русачки - Франсуа Каванна

Почему они не ушли раньше? Потому, что это было запрещено. Почему они уходят сейчас? Потому, что это обязательно. Отдан приказ — на Запад. Никто не должен оказаться в руках у красных. Никто. Безоговорочная инструкция. Эсэсовцы бдят за ее соблюдением. Вот они и идут на Запад. К американскому фронту. Это не произнесено вслух, идти под защиту врага расценивалось бы как пораженчество и предательство, но на это чувствуется весомый намек! Американский фронт должен быть за четыреста или пятьсот километров отсюда… Они никогда до него не дойдут. Они никогда ни до чего не дойдут. И они это знают. Красная Армия не спешила, она собирала силы и теперь устремилась в прорыв, в тот самый момент, который выбрала только она. Ничто ее больше не остановит. Огромная, убийственная машина прочесывает равнину от горизонта до горизонта, давит все, — ничто от нее не уйдет.

В июне сорокового в войну нам не верилось. Не знали, что это значит. Немцы не могли быть такими ужасными, как нам твердили, ну а потом, — да черт с ним! — там поживем-увидим… В апреле сорок пятого, на дорогах Германии, «они» успели узнать. Они уже знают, что произошло на Востоке. Они уже знают, что им нельзя ждать ни малейшей пощады от этих русских, которым они сделали столько зла. От тех русских, которых их пропаганда превратила в зверски грубых азиатских дегенератов.

А мы шагаем. Очень быстро колонна теряет свою однородность. Просачиваются в нее какие-то одиночки, деревенские парни, чехи, поляки, украинцы, военнопленные. И немцы тоже. Пожилой паре тяжело. Мужчина изнемогает. Он останавливается, переводит дыхание, как рыба, выброшенная на берег, ковыляет опять, опершись на свою старуху. Один парень бросает в кювет свой заступ: «Дурацкий же у нас вид со всем этим!» Действительно… Бросаю и свой, говорю Марии, чтобы тоже бросала. Прежде чем она успевает мне ответить, чувствую, как какая-то штука упирается мне под ребра, смотрю — это тот самый шибзик, похабный эсэсовец, приставил свой пистолет мне в бок, здоровую такую хреновину, и давит еще на нее, как на дрель, довольный весь от того, что мне больно, — грязный мудила, осклаб кривит рожу спившегося тореадора-неудачника, страшно хочет стрельнуть. Смотрю на его парабеллум{115}, делаю невинные глазки, спрашиваю:

— Warum? Warum die Pistole?

Он сплевывает:

— Werkzeuge nicht wegwerfen!

He бросать инструмент… Лопочет он по-немецки похуже меня. Еще один из тех простофиль, которые не смогли устоять перед призывом: «Служанка рыжеволосая…» Подбородком указывает мне на заступ:

— Aufnehrnen!

Ладно, подбираю эту штуковину и опять иду окучивать редиску, как прилежный воскресный садовничек. Он прячет в кобуру свою хреновину с сожалением, бросает мне длинный и угрожающий подчеркнутый взгляд засранца-сержанта, — мол, а ты, парень, поосторожней, получит еще от меня твоя рожа, — седлает свой велозавр и уматывает, педаля пятками с растопыренными ступнями, отправился теперь доводить других, таких же, как я, мудозвонов.

Шагаем. Не быстро. Хотя Галифе раздувает грудь и отбивает шаг, предназначенный для торжественных случаев, колонна распыляется и залипает в медленной перевалке людей в бегах, прикрепленных резинкой к своему дому, резинкой такой, что чем больше тянуть, тем труднее она растягивается. Перевалка массовых исходов, она везде одинаковая. А канонада все ближе. Подкарауливаю черные дымки. Да вот же они! За нашей спиной, совсем рядом, внезапно взмывает к небу и распластывается тяжелый султан. Затем другой, правее. Еще один. Полыхают нефтехранилища. Значит, немецкие части за нами, ведь не такое же мудачье эти русачки, чтобы уничтожать такие сокровища… Но тогда мы должны были бы заметить отход немцев. Однако ничего подобного и в помине не было. Никаких тебе серо-зеленых, кроме тех уцененных эсэсовцев, которые всех торопят, — los, los, — потея на своих великах.

Поло, Мария, Шура-Маленькая и я останавливаемся на минутку у белого забора, чтобы прислонить к нему свои ноши и дать отдохнуть плечам, — он как раз на нужной высоте, забор этот. Стоим здесь всего минут пять, как вдруг — хвост исхода. После этих — уже никого. А я-то думал, что колонна растянулась на целые километры! И вот возникают человек двадцать эсэсовцев на велосипедах. Пять или шесть из них спешиваются, вытаскивают свои хлопушки и прут на нас. Ausweiss! Показываем наши аусвайсы. Warum tragen die Russinen da kein «Ost?» Почему у этих двух русских девушек нет нашивки «Ost»? Oder veilleicht auch warten die gnädige Damen und Herren auf die Roten?[37](Осклаб.) Wir müsten sie als Spionen auf dem Ort Abschiessen Шпионы? Мы принимаем оскорбленный вид. Я говорю Поло:

— Покажи им ту справку!

Он как будто не понимает.

— Да справку же, черт побери! Бумагу этого немчуры-погорельца. Может, и теперь клюнут?

А он жалким тоном:

— Оставил я ее в тюряге. Забыл, в общем.

В конце концов все обошлось, — мы дали себя хорошенько облаять. Спешим наверстать колонну, пока они обыскивают ферму с белым забором. Я начинаю понимать, почему они такие нервные. Это «отряд по зачистке», они не должны за собой оставлять никого. Само собой, чем больше мешкающих плетутся вдали от колонны, тем больше у них самих перья подгузка почти под рукой у красного авангарда. Думаю, что эсэсовцу есть от чего быть нервозным.

Остановиться бы перекусить, — но, куда там! Кому уж очень есть хочется, идет и выхватывает картофелину из кастрюльки, которая поочередно болтается то на шее Поло, то на моей, и ест ее на ходу. Вот и Пазевальк, городок красивый, чуть суровый, какими они здесь бывают. Ни одного солдапера, ни одной пушечной батареи. Переходим через мост. Вода отсвечивает под солнцем. Почти сразу же после Пазевалька дорога раздваивается. На север или на юг? А ну-ка, ну-ка… Галифе разворачивает карту. Мы разлеглись на совсем свежей травке, пожевывая нежные стебельки, полные сладкого сока… Небо разрывается адским грохотом. Два самолетика чешут прямо на нас. Под крыльями — дерзкие красные звезды. Мы не выдерживаем. Подпрыгиваем, машем руками, орем: «Ура!», «Привет, братцы!», «Да здравствует Сталин!», «Молодцы, ребята!». Черт знает что! Просто хотим показать, что рады их видеть.

Ра-та-та-та… Ух, черти! Они — уж точно, как итальяшки! Все, залегай! Ищу Марию, чтобы забросить ее в кювет, а она тянет меня за ногу, она уже там. Ну чего же ты ждешь, черт тебя забери, не видишь разве, они стреляют? Я припадаю к земле рядом с ней, с чемоданами на затылке. Эти там два козла делают два захода — пули хлещут по веткам над нашими головами — и потом исчезают. Позабавились заодно, в общем. Солдаты — большие дети.

Поднимаемся. Никто не ранен. Мария меня песочит, но я-то знаю, это просто потому, что сама испугалась, — это реакция, я на нее не в обиде. Чувствую себя очень спокойным, очень сильным. Большим защитником. Во всяком случае, бросаем лопаты в канаве, — ну и хрен с ними!

Опять догоняют все те же эсэсовцы. Офицер вдет прямо к Галифе, отводит его в сторонку, лопочет прямо в ноздри. Похоже, дает ему серьезную нахлобучку. Галифе говорит: «Яволь, будет сделано, герр Растакойский-фюрер», — щелкает каблуками, эсэсовец делает знак остальным, и они удаляются во все педали.

Они удаляются… Но это значит… Это значит, за нами больше никого не осталось! Между Красной армией и нами больше никого нет! Эти ребята в конце концов перебздели, и страх оказался сильнее, чем дисциплина, они драпанули на Запад, эти высокомерные, пилят они на своих великах к жвачке, к молочному шоколаду! Пригни голову, гордый эсэсовец, — сойдешь за велогонщика!

Тем временем Галифе собрал нас вокруг себя. Вид у него очень суровый, у этого Галифе. Сообщает нам, что тот тра-ля-ля-фюрер сделал ему очень серьезный выговор в отношении поведения иностранцев, помещенных под его, Галифе, руководство. Рассади-мне-жопу-фюрер и его люди обнаружили в постройках фермы, немного не доходя до Пазевалька, шесть прятавшихся в соломе русских женщин с аусвайсами фирмы Грэтц А. Г. Те даже нагло признались, что прятались там, ожидая прихода большевиков. Они даже издевательски хихикали и радовались временным поражениям вермахта и страданиям немецкого народа. Они даже осмелились насмехаться над фюрером. В результате, их прикончили прямо на месте, как шпионок. Вот они, их аусвайсы!

Не может быть! Убили-таки! Мария говорит мне:

— Это Женя, Люба Жирная и другие девчата с кухни. Я так и знала, что они попытаются спрятаться, они мне сами сказали.

Она окаменела. А потом зарыдала навзрыд, и все бабы плачут, да и я заодно. Женя, рослая прыщавая дурнушка с железными зубами, — гады, — и Люба, с ее толстым, рыхлым задом, и Марфуша, и Ванда, и Маша… Теперь девчат охватывает ярость. Они обступают Галифе, начинают давить на него со всех сторон, вот-вот повалят, сдерут кожу, глаза выколют… Да вы что, спятили, он-то ведь ни при чем, мудозвон этот! Втроем-вчетвером мы его высвобождаем. Оставляю я в потасовке клок волос, но, сбросив первый порыв гнева, они отступают.