Русачки - Франсуа Каванна

Она окаменела. А потом зарыдала навзрыд, и все бабы плачут, да и я заодно. Женя, рослая прыщавая дурнушка с железными зубами, — гады, — и Люба, с ее толстым, рыхлым задом, и Марфуша, и Ванда, и Маша… Теперь девчат охватывает ярость. Они обступают Галифе, начинают давить на него со всех сторон, вот-вот повалят, сдерут кожу, глаза выколют… Да вы что, спятили, он-то ведь ни при чем, мудозвон этот! Втроем-вчетвером мы его высвобождаем. Оставляю я в потасовке клок волос, но, сбросив первый порыв гнева, они отступают.

И вдруг, внезапно, разражаются сто тысяч громов. Скирда соломы загорается в поле, справа от нас. Снопы земли и камней вспыхивают вокруг. И на этот раз мы в самом пекле. Спрашиваю у Галифе, далеко ли красные? Он отвечает, что якобы эсэсовец сообщил, что они перешли Рандау, реку, которая течет по другую сторону от Церрентина, ясно? Теперь ясно. Мы же копали вдоль той самой реки. В таком случае, они сейчас должны быть уже в Церрентине. А мы — сколько сделали от Церрентина? Он смотрит на карту. Двенадцать километров. И только-то? Так значит, они в двенадцати километрах за нами? А может, и того меньше? Чувствую, как волнение пробегает по всему телу.

Спрашиваю его, как так выходит, что мы не заметили ни одной немецкой роты, выходящей на фронт, да и отступавших тоже не было. По-моему, они уже давно смылись, говорю я ему. Даже еще до того, как пришли сюда мы. Но тогда зачем вся эта работа, эти противотанковые траншеи? Никого ведь перед русскими линиями не было, никого, кроме нас, несчастных мудозвонов, с нашими лопатами и кайлами? Все это время! На что это похоже? А сейчас, зачем на нас травят этих эсэсовцев, подгоняют нас в зад?

Он пожимает плечами. Он не знает. Не задает себе вопросов. Не хочет попасть в руки к большевикам — это он знает точно. Тогда — марш!

Марш! Снаряды ложатся все гуще и гуще, это артиллерийская подготовка, как говорится в книгах о Первой мировой войне, — стало быть, скоро пойдут в атаку. Ладно, но я бы хотел выбирать условия нашей встречи по своему усмотрению. Танки вот-вот возникнут и станут стрелять во все живое, а ты потом выясняй! Настоящая игра мудил, война. И не надейся понять — ведь я не военный, для меня это слишком мудрено. Через сколько-то лет в книгах истории маневр объяснят по всем правилам: левый фланг, правый фланг, и все эдакое, — вот тогда-то я все пойму, воскликну, быть может: «Ну да, еще бы, ведь так было просто!» А пока что вали подальше, прячь шкуру, — для снарядов братишек нет, для них все враги.

Подбодряемые Галифе, — да стоит ли бодрить? — мы прибавляем шагу. Даже бегом пускаемся, чтобы удрать от убийственного железа, которое, к счастью, падает достаточно далеко, справа и слева от нашей дороги.

И вот мы уже наверстали основную ватагу, смятение которой перед смертью, сыплющейся сверху, немного встряхнуло мрачную безропотность. Но какого черта: эти мудила-эсэсовцы опять тут! По крайней мере, двое из них. Все тот же сержантик с рожей апаша{116}. С револьвером в руке они орут: «Los! Los!», — ждут, пока мы все пройдем, а потом взгромождаются на свои веловозы и погоняют нас прямо в задницу, подталкивая тех, кто бредет в хвосте, своими жесткими кулаками, твердо вцепившимися в рукоятку парабеллума.

Тот самый старик, который с трудом плелся, уже в полном изнеможении обмяк на обочине, прислонившись спиной к дереву. Его зияющий рот хватает ртом воздух. Глаза выпирают у него из орбит, лицо лилово-черное. Маленькая, ссохшаяся жена прикладывает ему мокрый платок ко лбу. Она плачет, тихо ему приговаривает. Никуда дальше он не пойдет. Оба эсэсовца спешиваются.

Ливень снарядов прекратился неожиданно, — так же как начался. Мы проходим деревни, мост, который, видимо, взрывать никого не назначили. Указатели предвещают о городе под названием Страсбург. Именно тут появляются признаки существования некой немецкой армии.

Длинная вереница серо-зеленых пехотинцев проходит навстречу нашей колонне. Они идут гуськом, в кювете, вдоль живой изгороди. Вторая вереница идет параллельно первой, по другую сторону изгороди. Я смотрю на них ошарашенно. Это же совсем мальчишки. Некоторым из них не больше двенадцати. Да и униформа у них не всегда комплектная: те, кому не хватило брюк, топают в школьных шортах — шорты в Германии носят долго. Слишком длинный серо-зеленый китель бьет по икрам. Пришлось засучить рукава, чтобы высвободить запястья. Вижу также и старикашек, действительно старых, седых, пузатых, затылок, как водосточный желоб, с тройной складкой жира, кривоногих, поясница уже не гнется… На многих из них плащ-палатка, непромокаемая, с камуфляжем, пестрой окраски типа игры светотени в свежем подлеске, на головах — стальная каска, обильно приправленная листвой.

Вооружены они винтовками и автоматами. Гранаты с длинной ручкой торчат из голенищ сапог у тех из них, у кого они есть. Некоторые несут на плече длинные самоварные трубы, окрашенные в серо-зеленое. Я слышу, как наши парни говорят в восхищении, что это и есть тот самый панцерфауст, новейшее чудодейственное оружие, которое посылает малюсенькую, ничтожную ракету в танк, та прилипает к броне, расплавляет в мгновенье ока самую толстенную сталь и впрыскивает в образовавшееся отверстие необыкновенно мощный взрыв вакуумного заряда: все, что есть живого внутри танка, размазывается по стенкам, как кровавый фарш по бутерброду. Или вдруг, мгновенно, все обугливается и испаряется, и остается один небольшой дымок, — в зависимости от рассказчика, — парни с большим интересом обсуждают эту техническую подробность. Мне что-то не верится. Такой вот кусок самоварной трубы, из тонкой жести? Да, но, ты понимаешь, надо стоять рядом с танком, который ты хочешь подорвать. Метрах в двух или в трех. А ты что думаешь, ребята там, в танке, так и дадут тебе подойти чинно-мирно? А надо сначала вырыть ямку, только чтобы залечь, замаскироваться и ждать, дать ему подойти близко-близко… Поэтому у них и предусмотрены эти саперные лопатки поперек вещмешков из конской кожи «с ворсом», — вот бы мне такой!

Никакой артиллерии с ними нет, даже легкой, нет и пулеметов. С панцерфаустом все это полностью устарело. А ты думаешь, с этими вот хреновинами они и в самом деле смогут отбой дать и выиграть войну? Школьники и дедули, которым поручено ввести в дело эти чудотворные штучки, как будто не очень в этом уверены. Они идут молча, с опущенной головой, грустные, хоть умри! Бросают на нас завистливые взгляды — на нас, топающих в обратном направлении. Увенчанные веточками цветущих вишен, со смертью в лице, они идут на бойню.

— Это фольксштурм{117}, — объясняет мне Поло.

Образованный он стал, в тюрьме, Поло наш. Дамы из деревни его научили, что фюрер декретировал «великий гнев немецкого народа» против нечестивого захватчика и принял решение не противиться массовому подъему молодежи начиная с четырнадцати и стариков без возрастного ценза. А как насчет женщин? Да, кстати, правда, о женщинах он ничего не сказал. Небось, не подумал…

Блестит солнце, высокое и яркое. Даже тепло вдруг стало для начала апреля, по-настоящему тепло. Дрозды свистят в живых изгородях, привыкшие теперь к раскатам канонады. Большие бедствия войны решительно любят яркое солнце. Даю Марии пройти вперед, ради удовольствия посмотреть, как она шагает. Такая весна никак не может иметь привкус смерти.

Среди более или менее организованных групп, которые, как и мы сами, движутся по трассе великого переселения на Запад, я уже давно приметил небольшую ватагу итальянских военнопленных. В этом всеобщем отчаянии они выделяются сразу. Ни апатичное уныние немцев, ни бурчливая озлобленность французов, ни более или менее беспечный фатализм русских не способны подействовать на их веселый настрой. Как ни кажется странным, никто вроде за них не отвечает. Предоставлены самим себе. Переживают разгром, как праздник, воскресный ралли, огромное плутовское приключение, про которое они заранее решили, что все его перипетии окажутся для них безумно интересными, — готовы вовсю смаковать их красочность и комизм. Они уже предвкушают, как с надлежащими жестами и мимикой будут рассказывать все это своим приятелям, опустошая плетенки «Кьянти» в пятнистой тени виноградной шпалеры, где-нибудь между Калабрией и Ломбардией.

Грустная древесноволоконная ткань их зеленоватых мундиров превратилась в лохмотья. Надменно запахиваются они в мушкетерский плащ, горделиво накинутый на плечо, — для нее-то и был он рассчитан, плащ этот, для мушкетерской надменности. Ты можешь накинуть на плечо только один его угол, если хочешь, чтобы он тебя лишь немного окутывал, наподобие римской тоги, — вот так, а жест этот не может не быть надменным, но так как приходится все время его повторять, а эта дребедень все время спадает, он придает итальянской армии, — хотя и побежденной, хотя и в лохмотьях и обращенной в рабство, — неизгладимую надменность. Вот каковы они, итальяшки! Когда хотят показаться гордыми и неумолимыми, они впадают в крайность, и это придает им гордость Матамора{118}. Впрочем, и сами они признают это: не итальянская ли комедия изобрела персонаж фанфарона? Некоторые из них носят шляпу берсальера{119} с огромным пучком черных перьев из петушиного хвоста, ниспадающих на один глаз. Изъедены молью эти перья, но какая бравада, — ну чем не обнищавшие дворяне времен Людовика XIII. И любят же они такую браваду, итальяшки! Да еще и смеются, разыгрывают себя, — иначе они не могут.