В месте здесь - Александр Михайлович Уланов

спросила о предмете, я почему-то подумал о стакане. Но он прозрачный. А чашка простая слишком, ты гораздо сложнее.

– Стакан простой и прозрачный, ты явно не стакан. А я всё же чайная чашка: сколько в ней всего намешано – и глина, и песок, и вода, и огонь.

– К глине ты действительно имеешь отношение, к воде тоже. Но это скорее берег чего-то маленького. Ручей? (а кузнечик там не утонет?) Глина же застывает после обжига. На ней только царапать потом. Ты не настолько каменная.

– Мне предлагали семена конопли – вот зачем бы?

– Курить и вить верёвки.

– Нет, курить лучше кальян, а верёвки вить у меня не получится, это же семена, а не сама конопля. Может быть, воробьёв кормить?

– Из семян можно вырастить коноплю на балконе. Воробьи обойдутся.

– Она вырастила коноплю на балконе, и тысячи наркоманов по ночам пели под её окном серенады.

– А она думала, как отличить тех, кому нужна она, от тех, кому нужна конопля.

– А вот за это не беспокойся – отличить я смогу быстро и безошибочно. Да и ты тоже.

– Страсбургский собор – чтобы скульптуры пересмотреть, надо год потратить. Разный, как мир. Рос с романской алтарной части до постготических галерей. Стоит над городом, скорее включая его в себя, чем подавляя. Вообще здесь архитектура легче и изысканнее, чем в Швабии. Вспоминаются Питер и даже Одесса. И витрины магазинов не штутгартские, аккуратно показывающие, а с французским вкусом. Платаны, рукава реки. На середине моста через Рейн черта фломастером на перилах, по бокам от нее кто-то написал France и Germany. Вот и вся граница. А в бетонном доте живут бродяги.

– Ёлка всё же купилась. Она сейчас нависает над изголовьем дивана, так что, когда утром будешь целовать – не уколись. Проснусь ночью, подниму голову, а надо мной – ёлкина лапа. И пахнет – как в лесу. Приходи понюхать. Мы летим навстречу друг другу, встречаемся где-то над Уральскими горами, целуемся и разлетаемся обратно – ты к своим китайцам, а я обратно в постель. Вообще, очень сильно хочу проснуться с тобой рядом и тихо-тихо лежать. Но ты поднимаешься так рано и сразу уходишь.

– Самая длинная ночь – и середина моей поездки. Уже немного осталось. Я тут ничего не успеваю. Хватаюсь за одно – всё остальное стоит.

– Как будто я успеваю! Мне вот только вчера сны начали сниться, а то тоже не успевали – только-только соберутся, а я уже должна вставать. Ты мне сегодня прислал ёлочный запах – у тебя тоже ёлка появилась? А у меня по утрам новое занятие – выковыривать из головы иголки ёлкины! Они на меня падают во сне.

– Но я же тебя спрашивал! На следующий Новый год не поеду никуда. Мог бы и на этот не ехать, если бы ты сказала. Вот почему ты, когда спрашиваю, говоришь, что можно, а когда я делаю, оказывается, что нельзя?

– Я не возражаю, если ты куда-то уезжаешь. Это твоя жизнь, и ты вправе сам решать, как, где и с кем её проводить. Я просто говорю, что мне бы хотелось сейчас быть с тобой. Тебе было бы легче, если бы мне не хотелось тебя видеть? Я скучаю по тебе, и почему не могу тебе этого сказать? Думаю, это не последний Новый год, который мы проводим порознь. Вполне возможно, это произойдёт и тогда, когда ты (случайно!) окажешься на Новый год здесь. Ты захочешь побыть без меня, или я без тебя.

– Но я мог сюда не так надолго поехать – до конца декабря только. Я специально тебя спрашивал.

– Но я тебе и сказала: можешь ехать. Ты и поехал. Если бы ты не хотел, то ты бы остался. Моё дело – дать тебе возможность, не удерживать без необходимости, твоё – воспользоваться или нет этой возможностью.

– Лёд, видимый сверху, с горы весной. Застрявший между косами, покрытый водой, уже серо-фиолетовый, с белыми гребешками маленьких торосов. Как маленький шторм – свинцовая вода и барашки. А вокруг – сияющее солнце, голубое небо, яркая молодая трава. Окно в бурю. Целовался в лесу с молодой ящерицей, серо-зеленой, отливающей иногда радугой. Не лучше ли раздать подснежники вместо чтения стихов? Повернуть хоть ненадолго к внесловесной реальности.

– Когда я превратилась в мышь, у тебя появилась Мышь, когда я превратилась в змею, у тебя появилась Лин-змея. Собак и лошадей, правда, кажется, не было. Или были?

– Нет, мышью ты была до меня, да и Лин появилась через сколько лет после твоего превращения в змею? Ничего не имея в виду, скажу, что ни белкой, ни кошкой ты не была. Это независимо. Да и змеи, кошки и так далее – разные.

– Могу ли я куда-нибудь переселиться? я сейчас могу бывать.

– Ты можешь почти всё, и переселиться, и побывать, и уйти, и приехать, и снова уйти. Ты есть, и тебя нет. Не каждый, кто рядом, сможет такое выдержать.

– Готический собор, а внутри длинный коридор, комнаты, что-то судебное. И еще библиотека – лабиринты, темные полки. А среди этого – дверца в комнату, где оказывается фарфоровая посуда – бело-голубая гжель. Там судья говорит каждому какое-то слово, в зависимости от этого женщина даёт тот или иной амулет, и палач либо отпускает, либо казнит. Я подхожу к женщине. «Так что тебе сказали?» «Ничего, в том-то и дело». «Тогда иди умойся» – и я выхожу из собора.

– А куда ты делся? А как же я без тебя?

– Возможно временное несуществование. Приеду и опять засуществую.

– Снега нет, рыжая трава, по которой можно идти на лыжах, – ломается и хрустит. Иногда попадаются поляны, где она доходит почти до головы, и тогда приходится звать на помощь того, кто идёт сзади, мы меняемся местами, и потом я кричу, когда он уходит слишком далеко, и не потому, что боюсь заблудиться. А почему?

– А Донахью интересный поэт? Может, Уолдроп лучше?

– Может. Но я не могу всё успевать переводить. Слишком много приходится тратить времени на время.

– Не все хотят быть единственными, это же тоска и повальное собственничество, я совершенно не хочу быть единственным; я предупреждаю о неединственности ещё до того, как вообще какие-то вопросы о дистанции возникают, иначе это нечестно; не так трудно от меня уйти; дистанцию я не увеличиваю, я её скорее не уменьшаю дальше; дистанцию могу начать увеличивать не я, или дело может быть вовсе не в дистанции;