Путём всея плоти - Сэмюель Батлер

Эрнест почувствовал силу этого аргумента, и Прайер заметил, что он поколебался.

— Мы живём, — продолжал он более добродушно, — в переходную эпоху, в стране, которая много обрела от Реформации, но не осознаёт, как много и потеряла. Вы не можете и не должны быть разносчиком Христа на улицах, как будто в какой-нибудь басурманской стране, обитатели которой никогда о нём не слыхали. Здесь, в Лондоне, люди осведомлены обо всём достаточно хорошо. Всякий встреченный на пути храм — это протест против их образа жизни и призыв к покаянию. Каждый удар церковного колокола свидетельствует против них, каждый, кого они встречают по воскресеньям идущим в церковь или из церкви, — предостерегающий глас Божий. Если всё это на них не действует, то не подействуют и те слова, которые они за несколько минут услышат от вас. Право, вы похожи на того богача из притчи о бедном Лазаре[212]; вы думаете, что если кто-то воскрес из мёртвых, ему поверят. Может, и поверят, но вы-то не можете притвориться, будто воскресли из мёртвых.

Последние слова прозвучали полушутливо, но их глумливый подтекст покоробил Эрнеста; впрочем, он был побеждён, и на этом разговор оборвался. Однако Эрнест, и уже не впервые, остался недоволен Прайером, и осознавал это, и был склонен пустить мнение друга побоку — не открыто, конечно, а про себя, не говоря Прайеру ничего.

Глава LVII

Едва он успел попрощаться с Прайером, как произошёл ещё один инцидент, ещё сильнее разбередивший его душу. Он, как я уже показывал, очутился в банде духовных воров и фальшивомонетчиков, которые старались всучить ему самый что ни на есть неблагородный металл, о чём он и не догадывался, настолько был по-детски неопытен во всём, кроме самых задворков мира — школ и университетов. Среди трёхгрошовых фальшивок, которые ему всучали — а он пользовался ими как разменной монетой, — было утверждение, что бедняки — народ гораздо более приемлемый, чем люди более обеспеченные и более образованные. Эрнест говаривал, что путешествует третьим классом не потому, что это дешевле, а потому, что люд, который он встречает в вагонах третьего класса, гораздо симпатичнее и обходительнее. Про посещавших его вечерние уроки молодых людей Эрнест сказал, что они с царем в голове и умнее, чем, в среднем, оксфордская и кембриджская публика. Наш дурачок услышал, как Прайер говорил в этом роде, подхватил и повторил как своё.

И вот однажды вечером в описываемые мною времена кто, угадайте, идёт ему навстречу по узенькой улочке неподалёку от той, где жил Эрнест, — кто, как не сам Таунли собственной персоной, такой же, как всегда, полный жизни и благодушия, ещё пригожее, если это вообще возможно, чем был в Кембридже! При всей к нему симпатии Эрнест ощутил нежелание общаться и хотел было пройти мимо, но Таунли его заметил и окликнул, явно обрадованный встрече со старым кембриджским товарищем. На мгновение он, казалось, смутился, что его застали в таком районе, но оправился так быстро, что Эрнест почти ничего не заметил, и выпалил несколько радушных замечаний о старых добрых временах. Эрнест тоже смутился, когда взгляд Таунли скользнул по его воротничку; тот явно опознал в нём духовное лицо, причём опознал неодобрительно. Это было не более чем мгновенная тень, пробежавшая по лицу Таунли, но Эрнест её ощутил.

Таунли поговорил, как принято, о своей профессии — единственном, по его разумению, что могло бы заинтересовать Эрнеста, а тот, всё ещё конфузясь и сбиваясь, всучил ему, за неимением лучшего, свою трёхгрошовку насчёт того, какие приятные люди бедняки. Таунли оценил её ровно по себестоимости и кивнул, не желая спорить, после чего Эрнест опрометчиво пошёл дальше и сказал:

— А вам разве не очень нравятся бедняки?

Таунли скорчил комическую, хотя и добродушную мину, сказал тихо, раздельно и решительно: «Нет, нет и нет», — и был таков.

И с этой минуты для Эрнеста всё было кончено. Как обычно, сам того не осознавая, он вступил в очередную реактивную фазу. Таунли взял эрнестову трёхгрошовку в руку, взглянул на неё и тут же вернул как фальшивую. Почему же сейчас Эрнест вмиг увидел, что это фальшивка, а принимая её от Прайера, не распознал? Разумеется, некоторые бедняки — очень приятные люди, как были, так и будут, но теперь пелена спала с его глаз, и он ясно увидел, что не может человек быть приятным только в силу того, что он беден, и что между богатыми и бедными классами лежит бездна практически непреодолимая.

В тот вечер он много размышлял. Если Таунли прав и его «нет» относится не только к замечанию насчёт бедняков, а вообще ко всей системе, ко всему спектру недавно усвоенных Эрнестом идей, то они с Прайером на ложном пути, это совершенно ясно. Таунли не вступал в спор; он трижды произнёс всего лишь одно коротенькое слово, но оно оказалось посевом того микроба, который, попав в благодатную питательную среду эрнестовой души, стал тут же множиться.

У кого, размышлял он, более правильный взгляд на вещи и на жизнь в целом, у Таунли или у Прайера? Кому из них лучше подражать? Ответ прозвучал в его сердце незамедлительно. У людей типа Таунли открытые и добрые лица; по ним видно, что они и сами чувствуют себя свободно и раскованно, и всякого, имеющего с ними дело, тоже в меру возможности успокоят и избавят от смущения. У Прайера и его друзей лица совсем не такие. Почему он ощутил молчаливое осуждение в первый же миг встречи с Таунли? Разве тот не христианин? Разумеется; он верит в англиканскую церковь, тут и говорить нечего. Как же может он заблуждаться, раз стремится действовать в согласии с общей для него и Таунли верой? Он старается вести тихую, скромную жизнь в посвящении себя Богу, тогда как Таунли, судя по всему, ни о чём подобном не помышляет, а просто старается уютно жить в этом мире и быть как можно более приятным, в том числе и внешне. И он человек именно приятный, а Эрнест, Прайер и иже с ними — нет. Уныние овладело им, как в старые времена.

Потом пришли мысли ещё более мрачные. Что если он попал в руки обыкновенных мошенников, материальных, а не только духовных? Он очень мало знал о том, что происходит с его деньгами; он поручил все денежные дела Прайеру, и тот, хотя всегда по первому требованию и выдавал ему наличные на расходы, явно раздражался, когда его спрашивали, что происходит с основной суммой. Ведь было условлено, говорил он, что этим занимается он, а Эрнесту лучше не отвлекаться от того, а иначе он, Прайер, вообще откажется от идеи Колледжа духовной патологии; и так он запугивал Эрнеста или умасливал — в зависимости от того, в каком настроении его находил. Эрнесту казалось, что дальнейшие расспросы выглядели бы так, будто он не верит Прайеру на слово, что он зашёл уже слишком далеко, и отступать, не теряя чести и порядочности, уже нельзя. К тому же это означало бы искать на свою голову новых приключений без всякой на то необходимости. Прайер немного раздражителен, но он джентльмен и на диво дельный человек, так что деньги, несомненно, однажды вернутся к нему в целости и сохранности.

По части сего последнего источника беспокойства Эрнест сумел себя уговорить, что же до другого, то тут он начинал ощущать, что для его спасения должен появиться откуда-нибудь — а откуда, он не знал, — какой-нибудь добрый самаритянин[213].

Глава LVIII

Назавтра мой герой ощутил новый прилив сил. Накануне он достаточно наслушался голоса лукавого, и больше уж на его козни не поддастся. Он избрал себе жизненный путь, и теперь просто обязан твёрдо его держаться. Если он неудовлетворён, то это, должно быть, потому, что ещё не отдал всего ради Христа. Посмотрим, сможет ли он сделать больше, чем делает сейчас, и тогда, быть может, путь его озарится.

Сделать для себя открытие, что не очень-то любишь бедняков, — это всё очень мило; но ведь уживаться-то с ними всё равно надо, ибо именно в их среде должна осуществляться его деятельность. Люди, подобные Таунли, очень добры и тактичны, но только — он хорошо это понимал — до тех пор, пока не станешь им проповедовать. С бедными управиться легче, и пусть Прайер глумится на здоровье, а он пойдёт к ним, пойдёт ещё дальше, чем прежде; он попробует привести к ним Христа, коли уж они сами Его не ищут. И начнёт он со своего дома.

Так, кто первый? Ясное дело, лучшего начала, чем портной, живущий прямо у него над головой, не найти. Это тем более желательно, что он не только категорически нуждается в обращении, но и, обратившись, перестанет избивать свою жену в два часа ночи, и жить в доме станет гораздо приятней. Итак, он прямо сейчас отправится на верхний этаж и побеседует с этим господином.

Но сначала, подумалось ему, хорошо бы набросать нечто вроде плана кампании; и вот он придумал несколько изящных поворотов темы, которые должны недурно сработать, — ну, то есть, в случае, если мистер Холт соблаговолит отвечать на предложенные ему вопросы в соответствующие моменты беседы. Однако мистер Холт — неповоротливая туша с бешеным темпераментом, и, пришлось Эрнесту признать, никогда не знаешь, что может вывести его из равновесия. Из девяти портных, как говорится, не сделаешь одного священника, но и из девяти эрнестов не сделаешь одного холта. Что если портной впадет в буйство, как только Эрнест взойдёт на порог? Что тогда? Мистер Холт у себя дома и имеет право ожидать, чтобы его не беспокоили. Да, это его юридическое право, но разве и моральное тоже? Нет, Эрнест так не считает, принимая во внимание его образ жизни. Ну, хорошо, оставим это; если этот человек впадет в буйство, что сможет сделать Эрнест? Павел в Ефесе боролся с дикими зверями[214] — это, конечно, было совершенно ужасно, — но, может быть, они были не такие уж дикие, эти звери? Заяц или канарейка тоже дикие животные; но уж там дикие или не совсем дикие, а никаким зверям не устоять против апостола Павла, ибо он был исполнен Духа; чудом было бы, если бы невредимыми остались именно дикие звери, а не апостол Павел; но Павлу павлово, Эрнест же понимал, что не посмеет начать обращение мистера Холта с драки. Какое! Когда он услышал, как миссис Холт вопит «убивают», он закрылся с головой одеялом и принялся ждать, когда начнут капать на пол просочившиеся через потолок капли крови. Его воспалённое воображение воспринимало любой звук как «кап-кап-кап», а пару раз ему даже показалось, что кровь уже капает на его одеяло; но он ни разу не попытался пойти наверх и спасти бедную миссис Холт. К счастью, всякий раз наутро миссис Холт оказывалась в добром здравии.