Товстоногов - Елена Владимировна Семёнова

Не стану заниматься социальным психоанализом. Если мы согласились, что театр похож на государство, не будем удивляться проявлениям сходных болезней. Монолит рухнул. Гога назначил на роль Чацкого второго исполнителя. Володя Рецептер, новый артист в театре, понимал в стихах и сам был поэтом. Он пришел к нам на волне большого своего успеха в спектаклях ташкентского театра и сольных выступлений с “Гамлетом”. Володя – несомненно, личность в театре и ценное пополнение БДТ. Но…»

Еще одной постановкой с трудной судьбой стала инсценировка повести Владимира Тендрякова «Три мешка сорной пшеницы», которой Товстоногов решился отметить тридцатилетие Победы в Великой Отечественной войне. Повесть эту прочла в журнале «Наш современник» Дина Шварц. «Какая боль! Какая совесть!» – была первая восхищенная мысль завлита. Георгий Александрович разделил впечатление ближайшей соратницы и предложил писателю сделать инсценировку своего произведения. Однако Владимир Федорович никогда не занимался драматургией и честно сказал режиссеру, что не может взяться за такую задачу, предложив ему самому переделать повесть в пьесу:

– Делайте сами. Мне очень лестно, что вы так увлечены, но должен вас предупредить – это, вероятнее всего, не разрешат. Я удивлен, что удалось напечатать.

Предупреждение было обоснованным. Намеченная к юбилею Победы постановка была не столько о войне, сколько о горькой и голодной жизни колхозной деревни в 1944 году. Это было одно из первых произведений отечественной литературы, достаточно правдиво показывающих то бедственное положение, в котором жила советская деревня, до чего довели ее большевистские эксперименты, сталинская коллективизация, нескончаемые поборы… Товстоногов и Шварц не могли не понимать риска, но все же взялись за дело, придумав для пущей сценичности даже новое действующее лицо, которого не было у Тендрякова. Этим лицом стал вобравший в себя черты биографии автора Евгений Тулупов-старший, оглядывающийся с высоты прожитых лет на себя молодого – комсомольского вожака Женьку Тулупова.

Владимир Федорович нововведение оценил:

– Вы подняли мою повесть на новую ступень!

«Для нас это было не просто комплиментом, а поводом приобщить автора к работе над инсценировкой, в которой он раньше участия не принимал, – вспоминала Дина Шварц. – Мы попросили его прописать диалоги двух Тулуповых, младшего и старшего. Он охотно согласился и написал лаконичные, замечательные диалоги».

Одной из режиссерских находок для младшего Тулупова стал эпизод, описываемый Олегом Басилашвили:

«В “Трех мешках сорной пшеницы” была любовная сцена Теняковой и Демича. Она – в ночной рубашке, он – в кальсонах, на столе бутылка водки, оловянные кружки. Перед этим они раздеваются и идут к постели, хотят заняться любовью. Садятся на постель… и вдруг – раздается веселая детская песенка про комара – и я не могу сдержать слез, потому что вижу: это же дети, они же ничего не умеют. Этого у Тендрякова не было! Это гениально найдено и сделано только посредством пластики. Но мы понимаем, что эти дети – надежда России. Как это осторожно и просто показано. Актеры, конечно, всего объема сцены не чувствуют, это – режиссура».

Работа шла с большим энтузиазмом, с выдумками и всевозможными находками. Музыку к спектаклю писал выдающийся русский композитор Валерий Гаврилин, знаток народных песен, плачей и иного фольклора. Привлечены к делу были и четвероногие «артисты».

Олег Борисов, исполнявший в спектакле одну из главных ролей, Кистерева, вспоминал:

«Товстоногов придумал замечательно: в “Мешках” должны быть живые собаки. У Тендрякова в повести постоянно о них говорится. Они всякий раз, когда чуят беду, когда плохо их хозяину Кистереву, начинают завывать: “…то вперебой, переливисто, истошно-тенористо, с подвизгиванием, то трубно, рвущимися басами…” Товстоногов настаивал, чтобы мы с Давидом Либуркиным (второй режиссер. – Е. С.) поехали на живодерню: “Видите ли, Олег… это как ‘Птицы’ Хичкока. Вы видели в Доме кино? Как они крыльями машут над городом!.. Но там это проклятье, а в нашем случае собаки – совесть народа… И укусить могут, как эти птицы. И в щеку лизнут, если человека уважают… Нет, чем больше я об этом думаю, тем гениальней я нахожу эту идею!”

Видимо, он немного остыл, когда задумался, как это реально сделать. Если сначала речь шла о стае (“Что нам стоит в этом любимом народом театре завести стаю собак!”), то потом все-таки остановился только на двух: “Олег, нам нужны не откормленные, не респектабельные, а чахлые, которые в блокаду могли человека сожрать!”

Две чахлые собаки – такое задание получил Либуркин. Было ясно, что на живодерню поеду и я, так как я этих собак должен был к себе приручать.

На живодерне нас встретил молодой парень с удавкой. Попросил не обращать на нее внимания, потому что “это не удавка, а бросковый металлоаркан”, как пояснил он. Вроде как она перешла к нему от предыдущего инструктора. “Настоящий был садист”, – добавляет этот, молодой. Я его почти не слышу, потому что лай и скулеж – душераздирающий. Они ведь все чувствуют – кому дня три осталось, кому десять, но не больше. Им сделают укол, и они уснут. <…>

Морды высовывались сквозь прутья, а у одного пса – рыжего – были удивительные, полные любви глаза! Он сначала поприветствовал меня поднятием лапы: салют тебе! – и лизнул руку.

У этого инструктора работала “спидола”. Оттуда хрипела бетховенская “тема судьбы”. Меня в одну секунду оторопь проняла – мне показалось, что у них у всех человеческие глаза – не только у того рыжего. Значит, это такое наказание. В этой жизни человек совершает преступления, а в следующей – вот так за них расплачивается. И тебе придет очередь расплачиваться, и Либуркину, и этому инструктору. <…>

Инструктор вывел овчарку – ухоженную, с палевой холкой, уши стояли по всем правилам породы. В сердце кольнуло: такого пса грех не спасти от мыла. Инструктор погладил его против шерсти (так, оказывается, нужно их гладить) и произнес: “У богатеньких хозяев на постели валялся… Потерялся, видать…” Либуркин сохранял ледяное спокойствие: “Такой овчарки во время войны в Нижней Ечме быть не могло. Голод!” Овчарку увели, и я еще раз посмотрел на того рыжего “человечка”. Породы не определить: наверное, отец был колли, а мать – какая-нибудь дворняжка. Я сунул ему колбасу, которую принес с собой, а он… не взял. Тут еще встал на задние лапы черненький малыш, вот этот уж – совершенный дворняга, и стал сучить передними лапами. Взгляд прямой, как будто на мне застыл… Так их судьба и решилась – мы отобрали этих двоих.

Я подумал, что один будет Ваня, другой – Вася. Будущий Ваня – тот, который рыжий, – на новое имя откликнулся сразу… А тот, которого я хотел сделать Васей,