Товстоногов - Елена Владимировна Семёнова

денег иногда баловалась “Тройным одеколоном”. Мы закрывали на это глаза: делу это не мешало.

Ее престарелая мать писала ей письма, приглашала к себе, в Италию. Вера в панике горячечным шепотом советовалась со мной – отвечать ли, ведь могут посадить опять за “связь с изменником Родины”. А если писать, так что наврать? Не рассказывать же, что она живет вместе с дочерью и ее мужем в одной комнате в коммуналке – это будет очернением советской действительности! За это точно посадить могут! Я всячески пытался успокоить ее, говорил, что не те времена. В ответ она испуганно махала сухой ладошкой: “Да что ты, что ты?! Какие другие, что ты?!”

Ее старуха-мать была очень богата, владела в Италии какими-то производствами. Неожиданно Вера получила письмо от матери: “Хочу умереть на родине. Возвращаюсь в Ленинград”. Продала всю свою миллионную собственность и с чемоданом золота и драгоценных камней прилетела на самолете в СССР!

И тут чистые руки чекистов приготовили мышеловку. Зная всю подноготную – письма, естественно, просматривались, – старушку, не знающую никаких тамошних правил, они пропустили через таможню, не сказав, что надо заполнить на ввозимые ценности таможенную декларацию. Старушка, не заполнив ее, ступила на родную землю. И мышеловка захлопнулась.

Нагрянули в коммуналку кагэбэшники, все камни и “драгметаллы” реквизировали, а старуху, обвиненную в контрабанде, предали суду. От отчаяния ее разбил паралич, и в суд ее возили на носилках. Вскоре она скончалась.

Вера сильно горевала. Похудела, замкнулась. Но все равно: щеткой – щирк-щирк…

А изобретательные чекисты получили ордена за отлично проведенную операцию. Это мне доподлинно известно».

«Убив» собственными руками «Римскую комедию», Георгий Александрович твердо отстоял другие спектакли, над которыми нависала угроза запрета. Олег Борисов приводит эпизод, связанный со спектаклем «Три мешка сорной пшеницы»:

«На сдачу начальники прислали своих замов. Приехала московская чиновница с сумочкой из крокодиловой кожи. После сдачи, вытирая слезу – такую же крокодиловую, – дрожащим голосом произнесла: “С эмоциональной точки зрения потрясает. Теперь давайте делать конструктивные замечания”. ГА, почувствовав их растерянность, отрезал: “Я не приму ни одного конструктивного замечания!”

Теперь никто не знает, что делать: казнить или миловать. Никто не хочет взять на себя ответственность. <…>

Наконец его вызывает Романов. В театре – траур, никто не ждет ничего хорошего. ГА пишет заявление об уходе и держит его в кармане – наготове. “Олег, если бы вы заглянули в эти бледно-голубые стеклянные глазки! – рассказывал он, возвратясь из Смольного. – Наверное, на смертном одре буду видеть эти глазки!”

Когда-то Екатерина Алексеевна Фурцева устроила ГА настоящий разнос – тогда театр привез в Москву “Генриха”. Она усмотрела в спектакле нападки на советскую власть. Ее заместители выискивали “блох” в тексте, сидели с томиками Шекспира на спектакле (!), и за каждую вольность, за каждое прегрешение против текста она была готова открутить ГА голову. Товстоногов тогда делился с нами впечатлениями:

“Понимаете, корона ей действовала на нервы. Как ее увидела, сразу на стуле заерзала (огромная корона – символ борьбы за власть в английском королевстве – висела прямо над сценой). Решила топнуть ножкой:

– Зачем вы подсветили ее красным? Зачем сделали из нее символ? Вы что, намекаете?.. (И далее, почти как Настасья Тимофеевна из чеховской “Свадьбы” – если хотите, сравните.) Мы вас, Георгий Александрович, по вашим спектаклям почитаем: по “Оптимистической”, по “Варварам”, и сюда, в Москву, пригласили не так просто, а затем, чтоб… Во всяком случае, не для того, чтоб вы намеки разные… Уберите корону! Уберите по-хорошему!

– Как же я уберу, если…

– Ах, так!..

И из ее глаз тогда сверкнули маленькие молнии и томик Шекспира полетел к моим ногам”.

Кроме того, ГА получил вслед нелестные рецензии не только на “Генриха”, но и на “Ревизора” и “Колумба” в придачу. <…>

Когда Товстоногов появился в театре после Смольного, все вздохнули с облегчением. Он сиял:

– Романов на “Три мешка” не придет! Фурцева на “Генриха” прибежала – вот и обос…сь! Оказывается, нужно радоваться, когда начальник про тебя не вспоминает. Романов мне так и сказал: “Цените, Георгий Александрович, что я у вас до сих пор на “Мешках” не был, цените! Если приду, спектакль придется закрыть.

ГА сразу пригласил нас с Демичем и Стржельчиком в свой кабинет, и мы премьеру отметили».

Приведенное столкновение с Фурцевой у Товстоногова было не единственным. В 1968 году, когда на коллегии Министерства культуры бичевали за непартийный подход журнал «Театр», неожиданным диссонансом прозвучало мнение Товстоногова о том, что, несмотря ни на что, журнал все равно будет печатать плохие пьесы.

– Ну а где партийная совесть? – вскипела Фурцева.

– Партийную совесть не взвесишь на весах, она – понятие, которое меняется от обстоятельств, – парировал Георгий Александрович.

Почти подпольно приходилось играть БДТ спектакль «Цена» по пьесе Артура Миллера. После премьеры постановка была тотчас запрещена, так как драматург осудил ввод советских войск в Чехословакию и попал в черный список. Но в этом случае Георгий Александрович с запретом не смирился.

«Раз в две недели мы играли тайно – под видом просмотра, не продавая билетов, – вспоминал Юрский. – Зал был переполнен каждый раз. Товстоногов пытался воздействовать на вершителей судеб, но власти были непреклонны. Им говорили: это, поверьте, о простом американце, который сохранил честь среди торгашеского общества. А они отвечали: “А это, видите ли, не имеет значения, фамилия врага Советского Союза – господина А. Миллера – на афише не появится”.

Но тут включилась тяжелая артиллерия – влиятельный, дипломатичный, могущественный Константин Симонов (перевод пьесы был осуществлен Константином Михайловичем и Алексеем Кирилловичем Симоновыми. – Е. С.). Весы начали колебаться. А мы все играли тайно, раз в две недели, чтоб спектакль не умер. А публика все ходила. И слухи о спектакле волнами расходились по всему городу и далее – в столицу. Это, кстати, типичный пример того, как во времена социализма запрет заменял все виды рекламы. Это было посильнее нынешних зазывных телероликов и ярких журнальных обложек. Народ доверял властям, доверял полностью их вкусу. Народ знал: плохое, всякую муру не запретят. Если они запретили – значит, дело стоящее, значит, хорошее. Они не ошибаются.

Поэтому, когда наконец появилась афиша и на 10 декабря была назначена премьера… О-о! В нашем огромном зале кого только не было!»

Самым известным противостоянием БДТ с властью стала постановка «Горя от ума», одного из наиболее знаменитых спектаклей Товстоногова. Он увидел свет за три года до «Римской комедии», в 1962 году.

«Георгий Александрович ставил только одну цель: чтобы пьеса звучала не так, как ее изучают в школе, а так, чтобы было понятно, почему эта пьеса Грибоедова ходила в списках как диссидентская литература, – вспоминала