Товстоногов - Елена Владимировна Семёнова

Дина Шварц. – Что в ней такого будоражащего, современного, острого, почему она так волновала и читателей, и начальство, и цензоров. И это ему удалось. Спектакль имел огромный, скандальный успех».

Грибоедовская пьеса отнюдь не случайно явилась в планах Товстоногова. Его путь к ней начался еще в юные годы. Первые наброски к будущей постановке Гога делал в школьных тетрадках, в Тбилиси, на заре своего творческого становления. В этих тетрадках он разбирал виденный им в Москве спектакль Мейерхольда и критиковал ряд решений новатора. При этом в трактовках самого Товстоногова еще очень превалировал навязываемый со школьной скамьи марксистско-ленинский подход. Это касалось и исторической эпохи («самой страшной в истории России»), в которую разворачивались действия пьесы, и самого Грибоедова (проводника царской «колониальной», «милитаристской» политики на Востоке, за которую и настигла его Немезида), и, конечно, персонажей пьесы.

По счастью, в те далекие 1934–1936 годы (еще до ареста отца, после которого вопрос о «самой страшной эпохе в истории», вероятно, стал отнюдь не столь однозначным), эти по сути мальчишеские еще наброски так и остались набросками, и позже, в 1940-е, они также не были реализованы. Осуществлять постановку великого произведения русского поэта и дипломата выпало уже зрелому мастеру, зрелому не только в творческом плане, но и в плане жизненного опыта и кругозора, понимания русской истории и культуры. Единственное, что сохранилось в постановке БДТ от юношеских стремлений Гоги, это, по замечанию Юлия Рыбакова, «молодой азарт, смелость решений, безоглядность в поиске новых сценических форм».

Этот азарт продиктовал первую, еще в Тбилиси придуманную, «провокацию» – взятый из Пушкина эпиграф к постановке, написанный над сценой: «Догадал меня черт родиться с душой и талантом в России». В остальном пьеса как будто была поставлена строго по тексту автора. Вот только текст этот отчего-то звучал необыкновенно остро и совсем не так, как привыкли слышать его в школе или в постановке Малого театра. Все дело – в акцентах. В ударениях. Вот, к примеру, лишь одна фраза: «И дым Отечества нам сладок и приятен». Обычно фразу эту произносят с некой ностальгической грустью, вовсе без акцентов. У Товстоногова же дается четкое ударение: «И дым Отечества нам сладок и приятен». Не то что что-либо приятное или обыденное становится нам дорого в разлуке и по возвращении, но даже самый горький, разъедающий глаза дым – если дым этот наш, родной…

«Расстаться с традицией трудно и опасно, – писал Товстоногов, – протоптанная тропа всегда выведет куда-нибудь. Но прокладывать новую тропку гораздо интереснее. Перед тобой беспрерывно открываются новые, неожиданные пейзажи, и привычный мир вновь выглядит новым…

То же происходит, когда удается прочесть старую пьесу так, будто читаешь ее впервые. Когда удается забыть в общем правильные, но уже хрестоматийные определения. Ведь стоит только произнести “Чацкий”, как в памяти встает галерея стройных красавцев, страстных и непримиримых… Но вот удается “вытолкать” из сознания с детства привычный образ Чацкого – и видится совсем иное лицо. Лицо юное и отнюдь не красивое. Он скорее нескладный, чем стройный. …И ни одной, ну просто-таки ни одной черты героя-любовника у него нет… он просто на десять голов выше всех окружающих его. Он несчастен потому, что оказался впереди своего века… А все окружающие его вовсе не монстры и чудища. Это обыкновенные смертные. И ничего удивительного нет в том, что Чацкому с высоты его ума видно все внутреннее уродство общества, а в глазах общества Чацкий просто сумасшедший. Правда, в этой ситуации нет ничего смешного. А может быть, “Горе от ума” в 1961 году и не надо играть как комедию?»

Выбор актера на главную роль стал второй «провокацией» спектакля. Еще юношей Товстоногов размышлял: «…Если стать на такую точку зрения, что Чацкий это донкихотствующий болтун, смешной в своих методах борьбы, то в этом случае надо отказаться от постановки этого спектакля, так как тогда выпадает основной стержень всякого драматического действия, конфликт, в данном случае конфликт между Чацким и обществом».

Таким образом, смешной Чацкий в исполнении Виталия Соломина в классической постановке Малого театра был, конечно, совсем не тем персонажем, которого видел Товстоногов, вообще не воспринимавший «Горе от ума» как комедию.

Чацким Товстоногова стал Сергей Юрский. И в этом была железная логика для 1960-х годов. Юрский сам по себе был Чацким своего времени. Диссидентом по духу, что очень скоро скажется на его судьбе и едва не повредит судьбе театра.

На самом деле, взяв пушкинский эпиграф, который цензура потребовала убрать, в забвении остались другие слова Александра Сергеевича – о том, что в этой пьесе есть только один умный человек, ее автор. Чацкого же оппонент Чаадаева (один из прототипов главного героя «Горя от ума») Пушкин к умным людям не относил. Ум критика, пусть даже острый и меткий, это ведь еще не совсем ум, ибо невозможно знать, а что бы сделал этот ум сам, получи он к тому возможность, к какой практической, положительной деятельности оказался бы способен…

Многие критически настроенные умы в соответствующей ситуации на протяжении ХХ столетия (и позже) не раз показали, что критика-то и является пределом их ума, а практические их шаги, не подкрепленные знаниями и опытом, приносили лишь беды. К этой категории относились и многие диссиденты.

Таким образом, спектакль БДТ может иметь сразу несколько актуальных трактовок. Одну, которую явно закладывал режиссер, а другую, явившуюся сверх его замысла, – по правде жизни и правде его искусства. Мы видим весьма неидеальное, во многом пошлое, «застойное» общество с его Репетиловыми (квазидиссидент, пародия на Чацкого, этакий «кухонный» в переводе на современность «борец»), Скалозубами (солдафон, да, но ведь, пожалуй, кровь за Отечество проливал и не задаром получал кресты?), Молчалиными и иже с ними. Унылое общество, но живет, и не то чтобы плохо живет. Но вот появляется типичный диссидент и начинает громить все и вся огнем искрометных насмешек и критики. Прав ли он в этих нападках? Во многом. Но что же предлагает он сам? Чацкий и Дион неравнозначны. Если Дион искренне борется за благо общества, жертвуя собой, то Чацкий упоен собственным умом, любуется собой. И вот эта гордость непризнанного ума в итоге доводит его до отчаяния и обморока, который так не понравился критике и начальству: не может борец, как нервная девица, падать без чувств!

Да, такую трактовку не закладывал Георгий Александрович в свою постановку. Но истинное искусство всегда правдиво и иногда раскрывает больше, чем мыслил сам творец, превосходит его замысел. А «Горе от ума» Товстоногова было истинным искусством. Кроме Юрского, в нем блистали Кирилл Лавров (Молчалин), Татьяна Доронина (Софья), Ефим Копелян (Горич), Владислав Стржельчик (Репетилов) и