Музыка из уходящего поезда. Еврейская литература в послереволюционной России - Гарриет Мурав

прошлое[201]. В сборнике рассказов «Долги сердца» (1963) Гехт возвращается к ранам, нанесенным войной. Неизбытым насилием одержимы души персонажей «Аза мин тог» («Такой вот день») Рубин, «О Суббота» Калиновской и короткой прозы писавших на идише Альтмана и Горшман. Персонажи этих произведений не столько действуют, сколько вспоминают прошлое. При этом цвета и контуры того, о чем они вспоминают, не всегда выглядят печально-тусклыми. То, что скрыто под поверхностью, наполняет повседневную жизнь явственным лиризмом.

Послевоенное стремление к счастью

Прежде чем перейти к разговору о перечисленных выше произведениях, стоит поговорить о повести Эренбурга «Оттепель» – в ней дан более четкий фон послевоенного периода. Эту повесть недолюбливают за безнадежный конформизм и отсутствие явственной еврейской тематики и персонажей-евреев, однако она прекрасно иллюстрирует дилеммы, возникшие в ходе новой послевоенной кампании строительства будущего. «Оттепель» явственно контрастирует с работами Гехта, Альтмана, Рубин и Калиновской. Действие разворачивается в промышленном городе в 1953 году, на персонажей давят последствия войны и гонений, тяжелые условия труда, и тем не менее в личной жизни они стремятся к счастью. Они как бы оказываются в точке равновесия между требованиями культуры один и культуры два, между преодолением прошлого и жизнью в ситуации достигнутого совершенства.

Повесть написана в оптимистичном тоне («у всех настроение приподнялось, на душе повеселело» [Эренбург 1954: 108]). Этот момент подчеркнут в статье Симонова, посвященной «Оттепели»:

Судьбы этих людей объединены не одной только сюжетной, но и более важной связью. На примере их личных судеб писатель хочет изобразить то хорошее и радостное, чего с каждым днем все больше в нашей жизни, что в общегосударственном масштабе выражено во многих решениях и практических мерах, принятых партией и правительством [Симонов 1954].

В конце этой странноватой рецензии автор приписывает правительству не только божественную способность даровать счастье в жизни, но и эстетический талант выражать счастье в своих решениях.

Персонажи повести Эренбурга живут в светлом будущем, где счастье уже достигнуто. Однако болезни, истерические припадки, неспособность договориться друг с другом свидетельствуют о том, что на них лежит непосильный груз. Война в «Оттепели» – тема закрытая. Например, молодой инженер Коротеев, разговаривая с директором завода Журавлевым о своем фронтовом опыте, «почувствовал ту близость, которая возникает между бывшими фронтовиками: они знают то, чего не видели и не пережили другие» [Эренбург 1954: 89]. Война пронизывает собою обычный разговор – и по причине своей неописуемости и всеохватных масштабов выводит его в сферу возвышенного. Однако те, на чью долю выпал этот возвышенный опыт, им же опустошены. Стальные мужчины и женщины, выкованные в ранние годы существования СССР и в военные годы мобилизованные, чтобы служить облеченным в плоть оружием, десять лет спустя превращаются в «недоделанный полуфабрикат» [Эренбург 1954: 93].

Персонажи не только лишились брони, в которую их заковывала ненависть к врагу; они как бы лишились формы и определенности, их обуревает нечто сродни фрейдовскому стремлению к смерти: желание вернуться в менее организованное существование. В посвященных Гражданской войне текстах Маркиша и других авторов упор зачастую делался на гротескно изувеченных телах и пейзажах. В «Оттепели» тела не сочатся гноем – они застывают от холода. Симонов укорял Эренбурга в том, что советское искусство у него предстает «застывшей куклой» [Симонов 1954:2]. Эпитет совершенно верный. Персонажи Эренбурга ведут себя именно как застывшие куклы, которым требуется постоянная подзаводка. Красноречивый пример – Соня Пухова. Она любит литературу, но получает техническое образование; пытаясь избавиться от воспоминаний, уничтожает памятки о детстве; отказывает мужчине, в любви к которому сама же и признается, заученно повторяя официозные догмы о том, что нужно властвовать над собой, что главное в литературе – назидательность, однако при этом говорит о себе: «Ну просто погибаю» [Эренбург 1954: 73]. Почти все остальные персонажи выглядят полумертвыми; пожилой главный конструктор Соколовский, герой основного любовного сюжета, почти все действие проводит в болезни и в бреду. Психологическая «оттепель» пока не наступила.

«Оттепель» – это одновременно и порождение огромного неповоротливого левиафана, советской культуры, чей век близится к концу, и активное вторжение в нее, попытка реанимации. Для Эренбурга речь идет о советской культуре в целом, о том, сможет ли она вернуться к жизни. Однако единственное решение, которое предлагается в романе, – это повторение и воспроизведение того, что уже существует: нужно «воспитать чувства. <…> нам нужен наш, советский гуманизм» [Эренбург 1954: 93]. Эренбург показывает умирание советской культуры и, постоянно ее воспроизводя, длит это состояние.

Официальный советский гуманизм воплощен в романе в образе единственного персонажа-еврея, женщины, доктора Шерер. К ее военной истории не придерешься: муж погиб на фронте, мать и сестру убили немцы в оккупированной Орше. Доктор Шерер живет в тени «дела врачей», антисемитской кампании 1952 года, по ходу которой ряд врачей как из Кремля, так и по всей стране были арестованы и подвергнуты пыткам, а газеты кричали про «убийц в белых халатах»[202]. Шерер ставит больной девочке диагноз – обычный грипп, а не пневмония, мать девочки сперва сомневается в его правильности, а потом извиняется. На это доктор Шерер отвечает: «меня простите, виновата я. Нервы не выдержали. Иногда теперь такое приходится выслушивать… после сообщения… Плохо, когда врач себя ведет как я…» [Эренбург 1954:93].

В статье «Евреи в официальных советских литературных публикациях» Ш. Маркиш отмечает, что, хотя в начале 1990-х описанная выше сцена уже выглядела бесцветной и невыразительной, «в то время она грела наши сердца и позволяла распрямить привычно сгорбленные спины», то есть помогала евреям подтвердить для себя, что они евреи «как Шерер, как Илья Эренбург» [Markish 1991: 221–222]. То, что в повести столь плачевно мало персонажей-евреев, ничего нам не говорит о том, как в 1950-е годы этот роман воспринимался советским еврейским читателем. Но в повести есть и другие отсылки к еврейской теме, в частности, короткое обсуждение некоего романа Гроссмана, по всей видимости – «За правое дело», который клеймят в прессе; упоминается Десятая симфония Шостаковича, первое произведение, которое он написал после нападок 1948 года, красноречивы некоторые высказывания персонажей, вроде «Теперь они людям доверяют» [Эренбург 1954: 108], – все это указывает на те фрагменты текста, которые могли производить схожее впечатление на читателей, чьи спины были сгорблены под спудом ситуации последних лет правления Сталина.

Эренбург, еврей, опубликовал текст, давший название целому десятилетию, представил советским евреям персонажей, с которыми они могли идентифицироваться, однако постсоветский и западный читатель почти не видит в этой повести тем, которые можно назвать еврейскими. Уничтожение евреев немцами и сталинские антисемитские кампании остаются постыдными тайнами. В «Оттепели» изображена заря нового