Музыка из уходящего поезда. Еврейская литература в послереволюционной России - Гарриет Мурав

счастья, пусть даже официальный язык разговора об этом чувстве и поставлен под вопрос. В тексте обнажаются опасности перестроения человеческого сознания и одновременно звучит призыв к тому, чтобы создание нового человека шло более гуманно[203]. Персонажи не способны освободиться от прошлого, как не способны и его проанализировать. Они застряли во все более счастливом настоящем. При всех своих недостатках, «Оттепель» – не голая пропаганда. То, что почти все персонажи повести застыли в состоянии травмы, само собой показывает неслыханные разрушения военного и послевоенного периода.

Тексты о возвращении: Некрасов, Горшман, Гехт

Если в «Оттепели» сохраняется хрупкое равновесие между симптомом и диагнозом, в других произведениях, опубликованных в тот же период, предлагается альтернативный подход к проблеме прошлого. В повести В. П. Некрасова «В родном городе» (1954), рассказе Горшман на идише «Вилде хопн» («Дикий хмель») и цикле рассказов Гехта «Долги сердца» (1963) мы видим яркий контраст с преобладающей темой счастья. В этих произведениях поднята тема долгосрочных духовных последствий войны.

«В родном городе» Некрасова была опубликована в «Новом мире» в 1954 году, ее хвалили за честное изображение проблем возвращения в мирную жизнь после войны [Некрасов 1954]. Описание тягот жизни при немецкой оккупации, с симпатией поданные отношения замужней женщины и советского солдата, которого она выхаживает, и честное заявление о том, что напрямую говорить об этом опыте почти невозможно, выводят на сцену тему стыда, который испытывали выжившие на фронте. Некрасов не был евреем, известность ему принес написанный ранее военный роман «В окопах Сталинграда» (1947), а в 1960-е голос его стал весьма значимым в либеральных кругах. Из-за все нарастающего давления властей за его бескомпромиссные высказывания – в частности, он протестовал против застройки Бабьего Яра – в 1974 году Некрасов был выслан из СССР в Париж. В повести «В родном городе» мы находим сочувственное описание еврейской четы – профессиональных иллюстраторов, которые старательно вносят свой вклад в то, что называлось «лакировкой действительности». Они рисуют плакаты с изображением вернувшихся с фронта бойцов, которые победоносно смотрят в светлое будущее. В тексте не сказано, как именно эта пара уцелела в годы оккупации.

«В родном городе» открывается панорамой разрушенного Киева. Главный герой, Николай Митосов, возвращается в Киев перед концом войны на лечение – он ранен в руку. Он видит груды обгоревшего кирпича, полуразрушенные жилые здания, плохо читаемые надписи мелом на стенах. Одна из надписей – новый адрес семьи Вайнтраубов, предположительно – евреев. Это описание напоминает начало рассказа Бергельсона «Свидетель» («Ан эйдес», 1946), речь о котором шла в Главе 4, где еврей стоит в дверном проеме разрушенного здания. Над ним – вывеска, на которой сохранилась лишь часть слова. На соседней стене написана дата, когда некую «Хане» забрали из гетто. Трудно найти доказательства того, что Бергельсон оказал непосредственное влияние на Некрасова, поскольку «Ан эйдес» был переведен на русский только в 1961 году. Важнее в этой параллели проявляющийся через нее контраст. Изображение военной разрухи у Бергельсона почти сразу уходит от реализма в сторону крайне эмоциональной экспрессионистической стилистики; надпись начинает «кричать», обращаясь к Доре, которая потом записывает рассказ свидетеля. Текст Бергельсона резонирует с еврейской библейской традицией памяти и забвения, в нем поставлен вопрос о свидетельствах очевидцев расправы над целым народов. У Некрасова, напротив, надпись, нацарапанная на стене, вызывает теплые воспоминания о семье Вайнтраубов. Эпизод остается в пределах реалистически изображенного универсума, в котором прервавшаяся жизнь возобновила свое обычное течение.

Героя «В родном городе» постоянно мучают воспоминания. На первых страницах он вспоминает Вайнтраубов, довоенную жизнь с женой, однополчан; вспоминает Сталинград; по сути, воспоминаниями о прошлом отмечен каждый новый поворот его судьбы. Жена его вспоминает жизнь во время оккупации, особенно тяжелый период – смерть своей матери. Два временных пласта, прошлое и настоящее, развертываются, по сути, одновременно, особенно в первой части повести. На примере «В родном городе» видно, что к вопросу о памяти обращались не только авторы-евреи. При этом персонаж Некрасова отказывается от привычки вспоминать после того, как полностью вписывается заново в советское общество. Исцеление равнозначно амнезии.

Для Горшман, в отличие от Некрасова, раны, нанесенные тотальным уничтожением в недавнем прошлом, делают любую попытку нормального существования невозможной. Ее рассказ «Вилде хопн» («Дикий хмель») вошел в сборник «Дер койех фун лебн» («Сила жизни»), опубликованный в 1948 году – после этого года публикации на идише прекратились до 1959-го. Кузнец Нохем возвращается в родное белорусское местечко, при том что его родители, братья, сестры, жена и дети – все погибли. В местечке настолько пусто, что, когда он снимает сапоги, «шаги его босых ног отдавались в беззвучии» («ди трит фун зайне борвесе фис хобн апгехерт ин дер фаргливертхайт») [Gorshman 1948: 6]. Герой Некрасова не может отрешиться от воспоминаний; герой Горшман не способен вспомнить, он становится частью «беззвучия» настоящего – беззвучия, которое нарушают лишь крики пустых домов. Как и в «Свидетеле» Бергельсона, неодушевленные предметы начинают жить собственной жизнью: Нохем «с полной силой чувствовал, как кричат, обращаясь к нему, пустые дома евреев» («хот мит але койхес гефилт, ви цу им шрайен ди лейди-ке идише хайзер») [Gorshman 1948: 11–12]. Дома служат памятниками тем жизням, которых в них больше нет.

Герой ведет счет времени, отмеряя его цитатами из Книги Бытия: «И был вечер, и было утро: день второй»; «И был вечер, и было утро: день третий» («эс из гевен фри, эс из гевен овнт фун цвейтн тог, эс из гевен фри, эс из гевен овнт фун дритн тог») [Gorshman 1948: 9-10]. Время останавливается, а потом движется дальше, как в первую неделю творения; огромные масштабы невосполнимых потерь требуют нового творения. От прошлого осталась только девочка-еврейка, которая забредает в кузницу, где работает главный герой. Единственные произнесенные ею слова служат трагическим ответом на вопросы: «Ты чья?» («Ве-менс бисту») и «Как тебя зовут?» («Ви руфт мен дих»). Девочка отвечает: «Ничья» («Кейнемс») и «Некому» («Кейнем») [Gorshman 1948: 14]. К концу рассказа Нохем удочеряет ее и перестает считать дни: «и единственный уцелевший из семьи кузнецов дней больше не считал» («ун дер эйнцик геблибенер фун дер мишпохе шмидн хот мер ди меслесн нит гецейлт») [Gorshman 1948: 22]. Время возобновило свое обычное течение.

В произведении, опубликованном более тридцати лет спустя, Горшман возвращается к описанию покинутых мест и пустых еврейских домов. В «Я люблю путешествовать» (1981) она включает виньетку про встречу со старой подругой – та вспоминает, как ездила в местечко Кайдан (на севере Литвы) в конце 1950-х:

Я как приехала в Кайдан