Тот Город (СИ) - Кромер Ольга

Он снова замолчал, глянул искоса на Осю, она отвернулась, кусая губы. Что же ты наделал, гордый, глупый, несчастный Яник, что же ты натворил? Как мне жить теперь, зная, на что ты пошёл из-за меня?

– Дело в том, – снова заговорил Киселевский, – что мы уже давно подбирались к Филонову. Мы совсем было заполучили одного его студийца, но тот с пьяных глаз повесился. К Филонову очень трудно подступиться, ученики ему преданы фанатично, да что я вам рассказываю, вы лучше меня знаете. Я рассчитывал на вашего мужа, просчитался. И тут возникли вы. Я был уверен, что уж вас-то я непременно расколю. Не было ещё такой женщины, которая не сделала бы то, что я хотел, не важно, в тюрьме или на воле. Я такое красивое дело сочинил, безумно красивое. А вы не подписали. Ни кнутом, ни пряником, ни мытьём, ни катаньем. Не подписали, и всё. Филонов обязан вам свободой. Может быть, и жизнью.

И опять он замолчал, закурил, рукой отогнал от Оси дым. Ося тоже молчала, ей вдруг сделалось страшно, надо было уйти, не слушать его больше, но ноги не слушались, она боялась, что не сможет дойти до барака, и не хотела его жалости.

– А я спас жизнь вам, – сказал он после долгого молчания. – Я забрал ваше дело у Рябинина и переписал его. Иначе вас бы расстреляли, вне всякого сомнения.

– Для чего вам Филонов? – спросила Ося. Что-то тёмное, неотвратимое надвигалось на неё, и, не в силах убежать, она пыталась перевести разговор.

– Филонов – фанатик, мы тоже фанатики. Самый страшный враг любого фанатика – фанатик, думающий по-другому. Но я не об этом.

Ося встала, сделала неуверенный шаг в сторону барака.

– От судьбы не убежишь, Ольга Станиславовна, – сказал он вслед. – Его нет. Вашего мужа больше нет. Перестаньте себя обманывать.

Ося сделала ещё один шаг, потом ещё один, завернула за угол барака и медленно осела на землю.

– Что случилось? – спросила Немировская, когда Ося открыла глаза.

Ося потрясла головой, приходя в себя, пытаясь вспомнить, как она очутилась в бараке.

– Такой красивый представительный мужчина вас привёл, почти принёс, – пояснила Немировская с явным интересом. – Голос у него совершенно необыкновенный.

– Это мой бывший следователь, – пробормотала Ося. – Он сказал мне, что мужа расстреляли.

– Он явно к вам неравнодушен, поверьте, уж в этом я знаю толк, – после долгой паузы сказала Немировская. – И он бывший следователь, гэбист, врать ему нетрудно. Его самого должны были расстрелять, они своих всегда расстреливают, следы заметают. Не расстреляли – значит оставили для какой-то провокации. Он сам сидит, как он может знать?

– Он знает, – сказала Ося и поняла, что и сама она знает, причём уже давно, много лет, только не хочет себе признаться. Страшная усталость вдруг навалилась на неё, как бывает с человеком, что долго тащит тяжёлый груз, а потом сбрасывает и, только сбросив, понимает, как мало осталось у него сил, какой неподъёмной была его ноша.

– Отбой! – закричал охранник в дальнем конце барака.

Немировская ушла в свою секцию, Ося вытянулась поверх одеяла, повторила себе тихо: «Яника нет, Яника нет».

Все эти годы она думала, как выживает в лагере Яник, гордый, независимый, не умеющий кланяться и просить Яник. А он не выживал. Он не стоял на коленях в грязи под дождём, по его обнажённому телу не шарили грубые ручищи досмотрщика, он не вылизывал чужие миски в столовой. Он просто ушёл, так же как жил, с гордо поднятой головой, с презрительной усмешкой на красиво – лук Амура – изогнутых губах. Счастливый Яник, сказавший ей как-то: «Мне всегда везёт в серьёзных делах, мне даже в смерти повезёт, вот увидишь». И от того, что он не мучился, а если и мучился, то недолго, ей стало немного легче на душе.

Но вдруг накатила на неё тёмная, яростная, всё отвергающая волна. «Кому ты поверила, – сказала она себе, – как ты могла ему поверить, ведь ты же знаешь, зачем он это говорит». Заснула она под утро, забылась коротким мутным сном, в котором на чёрном бархатном небе вспыхивали огненные слова, и Ося хотела их прочитать, хотела понять, но никак не успевала – слова гасли и тут же вспыхивали новые.

На брёвна Ося больше не ходила. Вернувшись с работы в лагерь, сразу шла в столовую, оттуда бегом бежала в барак, и всё-таки Киселевский как-то подкараулил её на выходе с ужина. Видимо, был придурком и по зоне перемещался свободно.

– Ольга Станиславовна, – сказал он торопливо. – Я знаю, что не могу, не имею права рассчитывать на вашу доброжелательность, но я прошу вас, выслушайте меня ещё раз, один только раз, пожалуйста, проявите великодушие.

Ося кивнула, это было проще, чем от него бегать, и вдруг, вдруг он что-то расскажет о Янике. Вдруг Немировская права, вдруг он признается, что соврал, сочинил.

Когда она пришла вечером на брёвна, Киселевский уже ждал её, расхаживал вдоль стены БУРа, курил, сильно прикусывая папиросу.

– Спасибо, – сказал он, едва заметив её. – Спасибо. Я постараюсь кратко. Поймите, Ольга Станиславовна, вы не можете уничтожить несправедливость, просто злясь на неё, вы должны с ней бороться. Культурный человек бессилен против лома до тех пор, пока сам не возьмёт в руки лом.

– Зачем вы мне всё это говорите? – устало спросила Ося.

– Наверное, потому, что не хочу, чтобы вы считали меня убийцей и палачом, – ответил он, пытаясь поймать её взгляд. – Потому что вы мне нравитесь, как не нравилась никогда никакая другая женщина.

Ося встала с брёвен, он схватил её за руку, попросил:

– Ещё минуту, не об этом, о другом.

Ося остановилась, высвободила руку, он заговорил очень быстро и всё равно очень чётко, дикция у него была превосходная.

– Я ни на что не рассчитываю, просто хотел, чтобы вы знали. Но дело не в этом. Ольга Станиславовна, вы не выживете здесь. То, что вы живы до сих пор, – это чудо. Поверьте мне, я знаю. Я виноват перед вами, разрешите мне помочь вам. Я могу сделать так, что вас возьмут художником в театр, в лагерный театр в Ухту. Не спрашивайте как, это не важно. Просто не отказывайтесь, разрешите мне вам помочь. Я больше не стану вам докучать, никогда, ничем, но, пожалуйста, пожалуйста, позвольте мне хоть немного облегчить вашу участь.

Ося развернулась и зашагала к бараку. Он догнал её, загородил дорогу, попросил:

– Пожалуйста… Будьте же милосердны.

Ося остановилась. Милосердие, странное слово. К ней опять взывали о милосердии, и она опять не понимала, почему она должна быть мила сердцем к человеку, причинившему ей столько горя.

– Пожалуйста, – повторил Киселевский.

– Мне всё равно, – сказала Ося и ушла.

3

Три дня спустя Осю вызвал начлаг, сказал: – На вас получен запрос из Ухтинского театра МВД. Ося молчала. Он спросил: – Вы что, не рады? Ося пожала плечами. – Предлагаю вам остаться штатным художником в КВЧ, – сказал он. – Здесь вы всех знаете, и вас все знают, там придётся начинать сначала.

– Я не боюсь перемен, – сказала Ося.

– Никаких?

– В моей жизни перемены могут быть только к лучшему.

– Вы ошибаетесь, Ярмошевская, – вкрадчиво сказал он. – Например, я не отпущу вас сейчас, пока вы не согласитесь сотрудничать. А если не согласитесь, переведу вас в блатной барак и намекну, что вы согласились. Как вам такая перемена?

– Никак, – сказала Ося. – В первый же день по дороге на работу я выбегу из колонны, и конвойный меня застрелит. Это тоже будет перемена к лучшему.

– Не ухватишь вас, – сказал он. – Ладно, приказ уже подписан, завтра утром поедет грузовик в Ухту, вас заберёт. В час дня вы должны ждать у склада. На развод можете не выходить. Ясно?

– Ясно. Я могу быть свободна?

Ося встала, он тоже поднялся, обошёл стол, поднял правую руку, пару секунд подержал её в воздухе перед собой, потом быстро опустил, засунул в карман и сказал:

– Я не большой знаток, но мне кажется, вы хороший художник.

Ося молчала.