Тот Город (СИ) - Кромер Ольга

– А это не из Ухты наряды, – засмеялась Алла. – Это всё трофейное, нам из Восточной Пруссии целый вагон пригнали на нужды театра, вот местные дамы, особенно те, что при мужьях-начальниках, и попользовались. Хотя сейчас и местные портнихи наловчились. А народу много, потому что всё начальство сюда съезжается на премьеры, такими они все театралами заделались, что ты.

– Это же хорошо, наверное, – сказала Ося.

– Не знаю, – ответила Алла, – не знаю. Раньше я тоже верила в великую силу искусства, пока меня в карцер не посадили на неделю за то, что за кулисами целовалась. Посадил тот самый человек, что мне отчаянно хлопал, когда я для него на сцене Периколу изображала. И целовалась я, между прочим, со своим мужем, не с кем попало, так что аморалки тут никакой нет.

– У тебя муж тоже здесь?

– Это мой здешний муж, гражданский, – усмехнулась Алла. – Он скрипач в оркестре. Марик Коган. Мы уже почти два года вместе.

– Завидую людям, которые умеют так отключаться, – сказала Ося.

– Я не включаюсь и не отключаюсь. Я просто решила, что не позволю лагерю убить во мне всё человеческое, я должна сохранить себя на потом, когда лагерь закончится. Всё, пошла, пожелай мне удачи.

За «Алеко» последовала «Свадьба в Малиновке», потом «Гейша». Незаметно Ося сделалась и декоратором, и бутафором, и художником по костюмам. Настоящих костюмов было мало, все ветхие до такой степени, что Ося боялась их лишний раз трогать. Хорошей бутафории – и того меньше. Зато много было обычной добротной одежды, большей частью немецкой, видимо, тоже трофейной. Ося перешивала, перекрашивала, перекраивала. Денег театру отпускали впритык, но даже если бы деньги нашлись, что можно было купить в захолустной Ухте? Заказывали в Воркуте, иногда, если начальство расщедрилось, – в Ленинграде и даже в Москве, потом долго, месяцами, ждали посылок. Приходилось обходиться подручными средствами. В дело шло всё, даже старые зубные щётки и тюбики из-под зубной пасты. Ося разрезала их по длине, тщательно вымывала, высушивала и разравнивала. Из этой блестящей золотой фольги она делала блёстки, бутафорские колье, короны и диадемы, а из вывернутых наизнанку цельных тюбиков сооружала канделябры и люстры. Из старых зубных щёток она вырезала красивые рукоятки для вееров и столовых приборов, а головки со щетиной использовала как застёжки, вставляя их друг в друга.

Со всякой своей идеей она сначала шла к Урбанасу, молчаливому, надёжному Урбанасу, для рук которого не было ничего невозможного. С ним первым она делилась всеми своими придумками, с ним обсуждала идущие спектакли, игру актёров. Он был единственным, кому она рассказала о побеге, с ним она не боялась сболтнуть лишнего, рядом с ним было спокойно и надёжно. Ей казалось, что если бы был у неё старший брат, то он был бы именно таким.

Десятая интерлюдия

После обеда я напросился колоть дрова. Еля проводила меня в большую тёмную комнату, поставила на полку лампу, показала, где топор, сказала, что, если сам не найду дорогу назад, она придёт за мной через полчаса. У неё был очень смешной выговор: вместо «ж» она говорила «з», вместо «ч» – «ц», вместо «я» – «ё», и я понимал её не сразу. Поставив лампу, она помедлила в дверном проходе, спросила:

– В городе у вас в школу записывают, или кто хоцешь приходит?

– Записывают, – удивившись, ответил я.

– Кто попросит, того и запишут?

– Тех, кто близко живёт, кто в этом районе прописан.

– Кто близко зивёт… – повторила она и ушла.

Я поставил на колоду первый чурбак, примерился и рубанул. Чурбак разлетелся пополам. Я поставил второй, вспомнил, что дрова колоть меня учил отец и последний раз я колол их в нашем последнем походе.

– Силы много тратишь, – раздался из темноты знакомый голос. – Так много не наколешь.

– Катька, что ты тут делаешь? – изумился я. – Вдруг полено отлетит, прямо в тебя попадёт.

– Не попадёт, я за брёвнами прячусь, – сказала она. – Я тут всегда прячусь, когда подумать надо. Матери на глаза попадёшь – сразу дело найдёт. Для неё хуже нет, чем сложа руки сидеть. А ты колун просто опусти с разгоном, и всё. Он тяжёлый, с разгона сам расколет.

– А о чём тебе надо подумать?

– О тебе, – сказала она. – О стихах твоих. Это просто так стихи или взаправдашние?

Я замялся. Таких разговоров я вести не умел, это было совсем не так, как спрашивала Ирма. На стандартный вопрос «Ты меня любишь?» можно было с лёгкостью дать стандартный ответ «Конечно». Что можно ответить на вопрос, настоящий ли ты? Я чувствовал, как напряжённо Катька ждёт ответа, но медлил, не зная, что сказать, понимая, что каждая прошедшая минута разносит, разделяет нас, и всё-таки не решаясь.

Она сделала два невидимых, но слышных шага, я испугался, что сейчас она уйдёт, выдавил:

– Я не знаю. Пока не знаю.

Она не ответила. Я расколол ещё один чурбак, потом ещё один. Катькин силуэт отделился от темноты и сдвинулся в сторону дверного проёма. Там она остановилась, сказала:

– Я тоже пока не знаю, – и ушла.

Я вернулся в свою комнату и долго валялся в темноте, пытаясь понять, что такое со мной происходит. Два месяца назад, тяжело и плохо расставаясь с Ирмой, я думал, что вряд ли смогу ещё раз пережить такое. А теперь голова моя снова шла кругом, и почему? Что в ней такого есть, в этой дикой девчонке, похожей на Маугли? Симпатичная, но не красавица, поболтать с ней забавно, но встречались мне и поинтересней собеседники. Хорошо двигается, так все мои знакомые девушки хорошо двигаются. Я чертыхнулся и двинул кулаком по топчану. Рассуждения эти не имели ничего общего с Катькой, она не раскладывалась на сумму признаков, она была просто Катька, и больше всего на свете мне хотелось сейчас выбраться наверх и побегать вместе с ней по свежему снегу. Она бы согласилась, она не связана никакими дурацкими приличиями, она их просто не знает и потому не боится. Ося всегда говорила, что одно из главных человеческих умений – умение победить страх. Но Катька ничего не побеждает, она просто не боится. Не боится сказать то, что думает, что чувствует. Не боится выглядеть смешно. Не боится пораниться.

Если она ничего не боится, значит, и Ленинграда не испугается. Сдаст экстерном на аттестат, пойдёт учиться. Жить она может у Оси, ей она понравится. Я представил себе, как мы гуляем втроём по Осиному любимому Павловску, как я держу Катьку за руку, как Ося остаётся сидеть в Храме Дружбы, а мы с Катькой идём дальше, за лодочную станцию… Ещё полчаса я представлял себе наше гулянье по парку, пока мне не стало жарко и я не вспомнил, что Ося неизлечимо больна, а у Катьки нет паспорта. Ощущение было неприятным, словно холодный дождь, попавший за шиворот, но и что-то успокаивающее было в этом тоже. Нельзя, невозможно, и я тут ни при чём.

Вечером заявился Корнеев, ввалился в комнату без стука, бесцеремонно сдвинул меня, сел рядом. Лампы я не зажигал, мы сидели в темноте.

– Корнеев, когда мы обратно пойдём? – спросил я. – У меня самолёт через две недели.

– Может, и не пойдём ещё, – усмехнулся он. – Может, не отпустят тебя.

– Как это?

– Ненадёжный ты, чемпион. Проболтаешься.

– Ты шутишь? – спросил я, стараясь унять дрожь в голосе.

– Может, шуткую, а может, не шуткую.

Я нащупал на чурбаке фонарик, включил, попытался заглянуть ему в лицо, он отвернулся к двери.

– Ты потому меня и привёл, Корнеев? – спросил я. – Чтобы здесь оставить? Чтобы я не проболтался?

– Дурак ты, чемпион. Умный, а дурак.

– Я знаю, почему ты меня притащил, – сказал я. – Из-за Катьки.

Он развернулся так резко, что я почувствовал даже в темноте, спросил:

– Она так сказала?

– Ничего она мне не говорила. Я сам не слепой. Хочешь увезти её отсюда и думаешь, что я помогу тебе их убедить.

Корнеев обмяк, посидел немного, отбивая по лежаку неровный, непонятный ритм, потом спросил:

– Зачем ей голову дуришь?